Рассказы. Повести. Легенды

Телешов Николай Дмитриевич

– - К оружию! К делу!
– ревели вокруг народные волны.

– - Да здравствует пролетариат!

– - Умрем или победим!

В набитом людьми зрительном зале огромного летнего театра во всех проходах стояли молодые рабочие, студенты, девушки, кто с картузом в руках, кто с папахой, кто с сумочкой, и предлагали всем сновавшим мимо пожертвовать на революционное движение, причем из этих папах и сумочек, в виде иллюстрации, торчали дула револьверов и старых пистолетов, вряд ли на что-нибудь годных.

– - Жертвуйте, граждане!

А на эстраде беспрерывно выступали с пламенными речами то социал-демократы, для

краткости называемые "эсдеки", или "седые", в отличие от "серых" или "эсеров", то есть социал-революционеров. Пытались выступать с примирительными речами "кадеты", то есть "кадэ" конституционно-демократическая партия, но их заглушали криками с первых же слов:

– - Долой! Долой!

Среди шума и гама на эстраде появился низкорослый, но плотный и, видимо, сильный человек; потрясая над головой кулаками, он пытался остановить шум и сам чтото кричал в народ. Наконец, можно было расслышать его слова, сначала отдельные и малопонятные, потом все более ясные. Он продолжал договаривать начатое:

– - ...Полное уничтожение капитализма, полное уничтожение буржуазного государства - вот наша цель!

Снова вскипели народные страсти, и, как бурное море, ответили массы грозными раскатами рева:

– - Долой капитализм!

– - К оружию! К оружию!

– - Да здравствует пролетариат! Да здравствует его диктатура!

Затаив дыхание, Девяткин с чувством глубочайшего волнения и интереса слушал все выступления, прижавшись к барьеру возле третьего ряда кресел. Ему было всех видно и всех слышно. Много нового, много неожиданного довелось ему сегодня услышать, но то, что сообщил сейчас какой-то лохматый человек, высохший, как скелет, превосходило все новости, открытые ему нынче.

– - Самый крупный землевладелец у нас - это царь!
– восклицал оратор, ударяя кулаком по столу.
– Царь и его родня! Царь имеет, по официальным документам, до семи миллионов десятин земли в личной собственности.

Семь миллионов десятин! это страшно сказать. Это почти невозможно себе представить!.. Царь - это первый богатейший помещик во всей стране. Поэтому, товарищи, чтоб наделить народ землею, необходимо уничтожить прежде всего самую власть царя, которая держит землю, и уж тогда передать всю землю в руки всего народа. Народная воля и народная власть должны стать на место царской власти и царской воли!

Ураганом восторженных криков и стуков ответил зал на эти слова.

– - К оружию! Победа или смерть!
– громом раскатывались возгласы по всему театру, перекидывались в сад, вылетали на улицу.

IV

На эстраду поднялся новый оратор, и Девяткин с волнением ожидал от него еще более нового и более резкого, чем только слышанное. Но оратор не начинал говорить, а нагнулся к председателю и что-то сказал ему, не слышное никому в зале. Ларион Иванович видел, как дрогнули черные брови председателя и весь он выпрямился и сбросил с носа пенсне. Потом подошли к нему сзади еще три человека и о чем-то стали быстро и горячо говорить ему, но в зале опять никто ничего не слышал и не понимал.

Стояла с минуту странная, напряженная тишина, и вдруг председатель поднялся со своего стула, постучал по столу карандашом и отчетливо и спокойно проговорил:

– - Товарищи! Должен сообщить вам, что театр и сад, где мы находимся, окружены войсками. Кольцо это стягивается, и, вероятно, через несколько минут

из сада выхода не будет. Предлагаю сохранить полное спокойствие.

Но вместо спокойствия собрание ответило крайним волнением. Застучали и затрещали скамьи, затопали тысячи ног, и часть толпы шарахнулась к выходам. Одни прыгали через барьеры в ложи, другие поспешно протискивались по рядам и проходам, но большинство стояло на местах и стыдило малодушных. Но те, несмотря ни на что, стремились уйти как можно скорее.

– - Товарищи! Призываю к порядку!

– - Товарищи! Споем "Марсельезу"!

– - "Марсельезу"!
– отдельными выкриками раздавались бодрые голоса, и вдруг всем залом, тысячным хором, молодыми, восторженными голосами поднялась бурная песня:

Отречемся от старого мира,

Отряхнем его прах с наших ног!..

Мы не чтим золотого кумира,

Ненавистен нам царский чертог!..

Эта песня захватывала и будоражила Девяткина. Он не знал, что ему теперь надо делать. А решаться на что-нибудь необходимо было сию же минуту. Бежать ли поскорей, покуда цел, вместе с другими, или остаться до конца и...

И быть не то убитым, не то утащенным в какую-нибудь холодную яму... Что делать? А хор поет, и сердце трепещет, и призывные слова песни не дают опомниться:

Вставай, поднимайся, рабочий народ!

Иди на врага, люд голодный!..

А что станется с семьей, если его убьют? Да и чем он может быть полезен при больном сердце? Да и стоит ли умирать из любопытства, чтоб узнать, чем закончится вся эта история?.. Он метнул взгляд вперед и назад, вправо и влево. Каждая минута была дорога. Впереди ломились люди к дверям, а позади, на эстраде, уже не было никого - ни ораторов, ни председателя. И Девяткин устремился за теми, кто уходил.

Со страшным трудом протискался он, наконец, во двор.

Здесь толпа была, пожалуй, еще гуще, потому что выходили сюда же люди из другого здания, тоже с митинга.

Стояла светлая тихая ночь. Только что выпал первый снег, и в воздухе пахло точно свежим арбузом. Сейчас же стало известно, что все ворота из сада заперты и что при выходе всех обыскивают; одних отпускают, других арестовывают. Но невдалеке стоит "черная сотня" и, вероятно, будет бить всех, кого отпустили солдаты. Девяткин видел, как некоторые прыгали через забор в соседние дворы. Говорили, что это дружинники с оружием и ораторы, которым не сдобровать при выходе и которые хорошо делают, что уходят через забор. Но и этот способ через несколько минут станет негодным. Тогда Ларион Иванович решил попытать счастья и перелезть к соседям. Но в это время кто-то из стоявших выстрелил в улицу. Сейчас же в народе закричали:

– - Провокаторы!

Но было уже поздно. С улицы тоже загремели выстрелы, и было их немало, и слышно было, как зашлепали пули по крыше, по стенам. Толпа шарахнулась обратно, и Девяткин вместе с толпой был снова вдвинут в театр.

Там было теперь темно. Электричество кто-то попортил - не то перерезали провода, не то выключили ток. Единственный на весь зал огарок свечи горел на председательском столе. Ни песен, ни говора уже не было. Жуткая тишина стояла в зале, где люди чуть слышно перешептывались в ожидании чего-то неизбежного.