Рассказы
Шрифт:
Хорошо было вот так просто курить, разговаривать вроде ни о чем, а получалось, что — о главном. О немудреной мужицкой правде, о житье-бытье. Вдруг тоска нахлынула ниоткуда, закрутила душу в тугую самокрутку.
— Река течет под горку, встречает Егорку, — сказал Игнатьич.
— Филимонов в том году утонул, — сказал участковый. У него закончилась сигарета, я протянул новую.
— Что за Филимонов?
— Разве ты не знаешь? — отозвался Игнатьич. — Который у бабки Филимонихи жил.
— Вроде не припомню…
— Ну,
И вот что он рассказал мне…»
Тишина повисла в зале. Все: и пресса, и светские персонажи, и даже политики — молчали.
— Пипец! — послышался юношеский голос. — Кого вы слушаете? Он же издевается!
Не прошло и секунды, как юношу скрутили и вывели из зала люди в штатском, которых до этого не было видно. Раздались оглушительные аплодисменты, один из «штатских» что-то шепнул мне на ухо. Я не поверил, но меня под локоть проводили за кулисы, щупая по пути под мышками, ниже спины, залезая в карманы.
Он сидел в кабинете директора как обычный человек, но… все равно… он же не был обычный… Я не думал, что на таком уровне могут быть в курсе моего творчества.
— Садитесь, — сказал он по-простому, — чайку?
Чай, конечно, в горло не лез, но я взял кружку.
— Я читал вашу книгу, — сказал он, — очень тонко, оригинально, своевременно… Прикипел душой к вашему Игнатьичу. Кроме нас, в комнате стояли еще несколько отлично выглядевших мужчин из его окружения.
— Сейчас ведь все шутки шутят или цинизмом пытаются заразить молодежь. Свой негативный жизненный опыт, гадость всякую — всё в литературу тащат.
— Да, — ответил я. Пока он не говорил ничего страшного, можно было соглашаться и набирать массу согласия с ним, массу «да» — на случай, когда придется промолчать.
— А у вас — другое. Пронзительное аж до слез. Наполнено смыслом. Как там… Свечка — в подсвечник, скворец — в скворечник… Для юношества — это ведь живой родник…
Один из отлично выглядевших мужчин подал ему яркую детскую книжку. Я присмотрелся: это был учебник литературы.
— Мы подумали, — сказал он, — надеюсь, вы возражать не будете, решили включить… Для седьмого класса…
Сердце забилось… Я, конечно, уже испытывал подобное чувство гордости, когда лежал в постели со светской тусовщицей, воспринимая себя в третьем лице, но сейчас… Это было так волнующе, что сначала третье лицо превратилось в Третье с большой буквы, а потом доросло до четвертого.
Я взял учебник в руки. Пролистал Пушкина, Булгакова и увидел то, во что не поверил…
«Шли… Топтали ранний сентябрьский пожух…»
А чуть пониже был нарисован тот, чьего лица я никогда не видел. В потертом старом кожушке, с ружьишком за плечами…
— Удачно получилось? — спросил он. — Таким вы его представляли?
— Удачно, — ответил я, потому что он опять не сказал ничего страшного
— Ну, а раз все так удачно складывается… Мы вот что подумали… Руководство культурой нуждается в человеке разумном, спокойном, интеллектуально сбалансированном. Чтоб не бередило. Отличная кандидатура для этого — современный классик, писатель-почвенник.
— Деревенщик, — сказал я. И получилось, что в этом было мое маленькое «нет» при огромном, большом безопасном «да».
— Деревенщик, — сказал он и посмотрел в окно, — красивая в этом году осень: пожух удался. И погода приятная — самый шурш.
Костюм сидел на мне хорошо, а приятель-миллионер сидел напротив меня… Хорошо… Мы пили Domaine de la Roman'ee-Conti Roman'ee Conti и смотрели на оранжевые московские крыши из окна моего кабинета.
— Рад за тебя, — сказал он, — тебе идет.
— Что?
— Да все. Костюм, положение. Ты же умный парень, тебе должно было повезти.
Повезти? О чем он говорил?
— Конечно! Ты состоялся по-настоящему: слава, девушки, деньги… Или денег нет?
— Как денег может не быть, — ответил я.
— Ну вот! Это лучше, чем искать смысл жизни по Парижам. Ты ведь русский человек, и тебе тот самый смысл, который русский человек ищет, гораздо важнее парижской атмосферы. И ты нашел его, донес до миллионов, до будущего России, до детей!
Всю ночь я не спал. Лежал на кровати в костюме, который мне шел. Вдруг почувствовал себя плохо. Так плохо мне не было давно, разве что перед казавшимся уже таким давнишним отъездом в Париж, когда меня бросила жена.
Я встал и поехал к светской тусовщице. Мы целовались в моей машине, потом — в ее, водители молча смотрели в телевизоры. Потом поднялись в квартиру, пили вино, опрокидывали друг друга на мебель. Но больше ничего не произошло, потому что мой костюм почему-то не снимался. Не то что заклинило пуговицы, но — не снимался. Словно гвоздями прибило.
Она гладила мне волосы, успокаивала.
— Ну что такое… Что с нами случилось… Ты мой маленький…
Я вышел и столкнулся лицом к лицу с тем самым молодым человеком, который на светском мероприятии кричал гадости из зала. Он расхохотался:
— Вахту сдал, вахту принял?
И зашел в подъезд.
Никогда мне еще не было так плохо и одиноко. Я сел в машину, сказал водителю:
— Вези в Игнатьево.
С большой неохотой он поехал. Мы быстро промчались по освещенной части шоссе, а потом долго перекатывались по заснеженным кочкам вдоль дорогого бетонного забора.
Дорожка закончилась.
И свет закончился. Окна таунхауса не горели, фары светили в темноту.
— Дальше дороги нет, — сказал водитель, включил телевизор. Я вышел и двинулся по сугробцам.