Рассказы
Шрифт:
Учитель принялся обдумывать ситуацию. Его чувство собственного достоинства получило неожиданно сильный щелчок. Педагогическая мерка требовала срочной проверки. Он пришел к выводу, что парнишку необходимо как можно скорее отправить в какую-нибудь воспитательную колонию или школу-пансионат строгого режима. Это необходимо из принципа. У мальчишки явные задатки преступности или по крайней мере явная склонность к тому, чтобы стать на дурной путь. И общество обязано в таком случае схватить парня за шиворот и привести туда, где сияет теплое, ласковое солнце общественного попечения.
Но в следующий
Учитель снова достал портсигар, предложил мальчишке сигарету и сказал как ни в чем не бывало:
— Ну, ладно, Ристо, валяй уж, закуривай, коли на то пошло! Между нами, я ведь тоже курю с двенадцати лет.
Парнишка опешил. Жираф, видимо, умел не только указкой размахивать. Мальчик закурил сигарету и жадно вдыхал дым, время от времени смачно сплевывая на песок аллеи. Учителю это показалось очень неприятным, и он решил по-дружески поправить бывшего ученика:
— Слушай, Ристо. Ты чересчур много плюешься. Это не очень-то красиво выглядит да и для здоровья вредно.
— Да бросьте вы читать нотации, сосед, — искренне взмолился мальчик. — Мне и так от них тошно. Шагу не ступить — все только тычут да одергивают. Придешь домой — сеструха точно с цепи сорвалась; пойдешь разносить газеты — каждая хозяйка непременно должна тебя оговорить; придешь, наконец, в парк или в сквер — так и тут тебя поучают. И всюду одно и то же. Как заведут, так и пошло — будто кантом обстрачивают.
Они опять замолчали. Учитель исподтишка поглядывал на парнишку, который курил не спеша и, казалось, был необыкновенно счастлив. Вдруг раздался пронзительный и надрывный вой заводского гудка. Мальчишка вскочил, озираясь вокруг как-то неопределенно. Вид у него был растерянный.
— Ты что, испугался гудка? — спросил учитель.
— Не-ет. Но сейчас четыре часа, моя мамка кончила работу. Она работает там, на фарфоровой фабрике, и я каждый день хожу ее встречать. Мамка ужасно радуется всякий раз, когда видит меня у ворот фабрики. Как маленькая. Я даже ругаюсь на нее за это. Женщина, что с нее возьмешь… Она у меня стала маленько тронутая с тех пор, как батька-то преставился.
— Вот оно что, значит, мамка твоя на фабрике работает, а отец умер. Но ведь у тебя еще сестра есть, она раньше тоже у меня училась. Она работает или служит где-нибудь?
Мальчик будто вовсе не слыхал этих слов. Он покачнул плечами и пошел неторопливо, вразвалку, говоря на ходу:
— Нет, черт побери, мне надо поторапливаться. Учитель тоже встал и сказал бодрым голосом:
— Я с тобой пройдусь до ворот фабрики. Да, так чем твоя сестра-то занимается?
Мальчишка вдруг стал нестерпимо грубым:
— Какого дьявола вы меня спрашиваете? Подите спросите у нее самой, она вам ответит. Она вам даст полный ответ.
— Ну, ну! Ты, брат, не вспыхивай. Я же не знал, что для тебя это больной вопрос.
— Вовсе и не больной. А зло берет, конечно. Ведь уж, поди, весь город знает, чем Эльви занимается. Ночи просиживает в ресторане, а днем дрыхнет. А нынче эта свинья среди бела дня выгнала меня на
Большие не по росту, костистые кулаки мальчика крепко сжались, и на угловатой челюсти вздрагивали синие жилки. Учитель спросил еще:
— Что же мать говорит о такой ее жизни?
— Мамке приходится помалкивать, — ответил парнишка сухо. — Эльви же нас, по сути говоря, кормит. Она может вышвырнуть нас на улицу когда угодно. На что жить тогда? Воздухом, что ли, питаться? И воровать не моги, сразу же схватят. А меня нигде не хотят брать на работу: возраст еще, говорят, не вышел. Заладили одно и то же: возраст, возраст! Дался им этот возраст. Ну, может, еще что-нибудь скажете?
Мальчишка все ускорял шаг, и учитель все время шел с ним бок о бок, широко шагая на своих длинных, как ходули, ногах. Наконец они пришли к воротам фарфоровой фабрики. Учитель, которого интересовали все явления общественной жизни, хоть он и наблюдал их лишь со стороны, словно из окна быстро мчащегося вагона, остановился при виде внушительного зрелища: рабочие расходились после конца смены. Из ворот лился пестрый человеческий поток. Шли старые, сгорбленные работницы, отдавшие фабрике свои лучшие силы; и молодые женщины, успевшие познать суровость жизни; и девушки-подростки, их запавшие глаза светились тоской и радостью неведения, а на щеках вспыхивал румянец, когда старые женщины говорили с горечью о любви; и молодые пареньки, для которых высшим блаженством было выйти за ворота фабрики, на свободу, переодеться, умыться и побродить несколько часов в волнующей городской сутолоке. Это выливалась на улицу обыденная жизнь обыденных людей.
Люди шли и шли, но среди них не было матери мальчика. Оказывается, ее увезли еще до обеда. За ней прислали карету, как за княгиней. Сам старший мастер и одна из работниц вывели ее под руки и усадили в машину, которая мигом доставила ее в больницу. Обыкновенный несчастный случай. Кто-то свидетельствовал, что виной всему была неосторожность. Кто-то говорил об усталости и о старости: мол, в таком возрасте надо искать себе работу полегче…
Не говоря ни слова, мальчик побежал в больницу. Конец не близкий, и мальчик спешил, все ускоряя шаг. Рядом с ним, не отставая, шагал учитель в очках, молчаливый и грустный. Он предложил мальчику взять такси или по крайней мере сесть на трамвай, но мальчишка решительно отказался:
— Ни к чему такая роскошь. Я пойду пешком, а вы — как хотите. Можете хоть на самолете. А, собственно, какого черта вам делать в больнице? Чего вы там не видали?
Учитель осторожно положил мальчику руку на плечо и серьезно сказал:
— Послушай, Ристо. Возможно, твоя мать в тяжелом состоянии. Кто знает, может быть, потребуется моя помощь.
Мальчик ответил холодно и резко:
— Нет, не потребуется. Вы это болтаете, как офицер армии спасения Янхунен, что живет в одном доме с нами. Он тоже добренький такой: «Не нужно ли вам чем помочь?» Один лишь раз я попросил у него старые башмаки, а он мне так культурно: «Будь покорен господу, и у тебя ни в чем не будет недостатка». Вот она, помощь! К черту всех благодетелей! Сам как-нибудь…