Рассказы
Шрифт:
Но как я могу прикоснуться к Маре? — думала Шарлотта. Ведь она сделана из того же теста, что и я. И она с грустью подумала о Франце, который сейчас был на пути к ней, поезд, наверное, уже подъезжает к границе, и никто не может помешать ему ехать дальше, никто не может предупредить Франца, чтобы он не возвращался туда, где "наша квартира" перестала существовать. Или она еще существует? Ведь все еще на месте, ключ замкнул дверь, и если бы Мара вдруг чудом исчезла или просто взяла и ушла, то назавтра все происшедшее показалось бы наваждением, небылью.
— Пожалуйста,
— Я не умница. Ах ты лапочка, красавица моя, и врешь-то ты ведь совсем немножко, верно?
— Как это? С чего ты взяла? — Шарлотта, сонная, прокуренная, опустошенная, не способна была что-то понять. Мысли, как часовые, ходили взад-вперед у нее в голове, слышали враждебные слова, были начеку, но не могли подать сигнал тревоги, изготовиться к обороне.
— Ты врешь! О, как ты врешь!
— Не понимаю, о чем ты. Зачем мне врать и что ты вообще сочла враньем?
— Ты врешь. Ты меня позвала, попросила прийти к тебе, ночью даже вышла со мной в город, а теперь ты мной брезгуешь, не хочешь признать, что сама зазвала меня к себе!
— Я тебя…
— Ты разве не пригласила меня? Как это понимать?
Шарлотта расплакалась. Слезы хлынули так внезапно, что она не могла их удержать.
— Я многих приглашаю.
— Врешь!
Мокрое лицо Мары, все еще мокрое, даже когда она начала смеяться, прижалось к лицу Шарлотты, нежное, теплое; их слезы смешались. Поцелуи, которыми награждал Шарлотту ротик Мары, кудряшки, которые тряслись над нею, головка, столкнувшаяся с ее головой, — все было настолько более мелким, хрупким, ничтожным, чем были когда-либо чья-то голова, чьи-то волосы, чьи-то поцелуи, ласкавшие ее. Она искала в своих чувствах какого-то наставления, в руках — инстинкта, в голове — команды. Но наставления не было.
В детстве Шарлотта, бывало, от избытка чувств целовала свою кошку в маленькую мордашку, во влажное, прохладное, нежное нечто, вокруг которого все было мягким и чуждым, не допускающим поцелуев. Примерно такими же влажными, нежными, непривычными были сейчас губы девушки. Шарлотта невольно вспомнила кошку и стиснула зубы. И в то же время пыталась определить, какое ощущение вызвали у нее эти непривычные губы.
Выходит, такими были и ее собственные губы, такими встречались они с мужчиной — тонкие, почти безвольные, какие-то дряблые, мордашка, которую не принимают всерьез.
— Поцелуй меня хоть раз, — клянчила Мара. — Один-единственный раз.
Шарлотта взглянула на свои наручные часы, — что-то вдруг толкнуло ее на них взглянуть, и она хотела, чтобы Мара это заметила.
— Который час? — Вопрос этот был задан каким-то новым тоном — такого злобного, враждебного тона Шарлотта еще не слышала.
— Четыре часа, — сухо ответила она.
— Я остаюсь. Слышишь? Остаюсь. — Интонация опять угрожающая, гадкая. Но разве сама она не сказала кому-то однажды: "Я остаюсь"? Она пыталась уверить себя, что сказала это совсем не таким тоном.
— Ты,
Глаза у Мары горели.
— Только не говори так, не говори! Какая ты подлая, подлая. Если бы ты знала, что ты со мной делаешь… Думаешь, я допущу, чтобы ты пошла на вокзал и вернулась с ним вместе! Тебе хорошо в его объятиях? Хорошо? Правда?
Шарлотта молчала. Она была в такой ярости, что не могла произнести ни слова.
— Ты любишь его? Нет? Говорят… а-а, люди всякое говорят… — Она пренебрежительно махнула рукой. — Ах, до чего же я все это ненавижу! До чего ненавижу Вену! Все эти лекции, этих болтунов, этих мужчин, женщин, академиков — все-все! Ты одна, с тех пор как я тебя увидела… Ты совсем не такая. Совсем. Или ты лжешь!
Интересно, кто это что-то говорит? И что именно?
— Иначе бы я не пришла. Ни за что не пришла бы… Клянусь!
— Но ведь это же… — Шарлотта не могла продолжать. Пошатываясь, она встала. Встала и Мара. Они стояли одна против другой. Мара совсем неспешно ее возбуждение тем временем почти улеглось — смахнула со стола стакан, потом второй, поскольку же оба стакана бесшумно покатились по ковру, она схватила пустую вазу и швырнула ее в стену, а следом шкатулку, из которой со стуком полетели и распрыгались по стульям ракушки и камни.
Шарлотта искала в себе силы для гнева, для крика, ярости, брани. Но силы оставили ее. Она просто наблюдала, как девчонка крушит одну вещь за другой. Казалось, разгром длился долго, как пожар, наводнение, снос дома. Вдруг Мара нагнулась, подняла два больших осколка от блюда для фруктов, приложила один к другому и сказала:
— Такая красивая тарелка. Прости меня. Ты, наверно, любила эту тарелку. Прости, пожалуйста.
Шарлотта — без сожаления, без малейшего волнения — считала вещи, которые были разбиты вдребезги или повреждены. Их было совсем немного, но она готова была причислить к ним все, что еще находилось в комнате, чтобы лучше представить себе масштабы возможного разрушения, ведь с таким же успехом могло быть перебито все. Она ведь только наблюдала, не шевельнув пальцем, не открыв рта, как с грохотом и звоном билась одна вещь за другой.
Шарлотта нагнулась, собрала ракушки и камни, смела в кучу осколки, — так и передвигалась по комнате нагнувшись, чтобы не поднимать глаз и не смотреть на Мару, потом бессильно выронила из рук несколько черепков, словно наводить здесь порядок уже не имело смысла. Она сидела на корточках на полу, среди затянувшегося молчания. Ее чувства, ее мысли выбились и привычной колеи и неслись, не разбирая дороги. Она дала им полную свободу.
Она была свободна. Ничто на свете не казалось ей невозможным. Почему бы ей не начать жить с существом, устроенным так же, как она сама?