Рассказы
Шрифт:
Шарлотта с удовольствием смотрела на женщин, они часто казались ей трогательными или радовали глаз, но разговоров с ними она избегала, насколько это было возможно. Она чувствовала себя отделенной от них, от их языка, их мук, их душ.
А вот Мару она будет учить говорить, медленно, точно, не давая привычному языку напустить туману. Она будет ее воспитывать, приучать к тому, что уже с давних пор, не найдя лучшего слова, называла лояльностью, словом, чуждым во всех смыслах. Она держалась за это чуждое слово, потому что не могла пока настаивать на самом чуждом. Любовь. Ибо это слово никто не умел перевести.
Шарлотта посмотрела вниз, на Мару. Ее восхищала в этой девушке некая невероятность, та надежда,
— Вставай. Послушай-ка, — сказала Шарлотта и тряхнула Мару за плечо. — Я хочу все о тебе знать. Хочу знать, чего ты хочешь.
Мара поднялась, лицо ее выражало изумление. Разве не должна была Шарлотта испытывать удовлетворение хотя бы оттого, что та сразу поняла! Хоть бы она оказалась годна! Хоть бы поняла по-настоящему!
— Ничего, — сказала Мара. — Я ничего не хочу. В эту ловушку я не попадусь.
— Что значит "ничего не хочу"?
— То и значит, что значит. Надо же мне что-нибудь делать. Я талантлива, говорят они. Твой муж говорит тоже. Но мне это безразлично. Они дали мне эту стипендию. Только из меня ничего не получится. И вообще, меня ничего не интересует. — Секунду помолчав, она спросила: — А тебя разве что-нибудь интересует?
— О да. Многое. — Шарлотта почувствовала, что не в силах продолжать, между ними опять возникла преграда. Она говорила запинаясь, так и не набралась мужества, чтобы стать властной, покончить с дурацкой болтовней и снова взять свойственный ей тон.
— Ты лжешь! — Мара вызывающе скрестила на груди руки и нагло смотрела на Шарлотту. — Ведь твоя профессия, музыка, не может тебя интересовать. Это одно воображение. Любить. Любить — вот в чем дело… Любить — это все. — Она смотрела мрачно и решительно, но уже без наглости.
Шарлотта смущенно пробормотала:
— Мне это не кажется таким важным. Я о другом хотела поговорить.
— Другое не важно.
— Ты хочешь сказать, будто лучше меня знаешь, что важно, а что нет?
Мара соскользнула с кресла, уселась на полу по-турецки и мрачно молчала. Потом заговорила снова, как человек, который владеет всего немногими словами и нарочно их подчеркивает, чтобы усилить их воздействие:
— Меня просто ничего не интересует. Я думаю только о любви. И потому тебе не верю.
Возможно, Мара и в самом деле ничего другого не хотела, она по крайней мере не притворялась, будто чем-то интересуется, была достаточно честна, чтобы это признать, и, видимо, была права; а многие другие, кто этого не признавал, лгали самим себе и всеми силами заслонялись от истины у себя в учреждениях, на заводах, в университетах.
Маре как будто бы что-то пришло в голову, и она робко добавила:
— Я слышала тебя по радио на прошлой неделе. В том концерте. По-моему, ты очень хорошо играла.
Шарлотта протестующе передернула плечами.
— Очень хорошо, — повторила Мара и кивнула. — Может, ты и впрямь что-то умеешь, и, наверное, ты честолюбива…
— Не знаю, — беспомощно ответила Шарлотта. — Можно это назвать и так.
— Не злись! — Мара поднялась и обвила руками шею Шарлотты. — Ты восхитительна. Я готова все делать, верить во все, что ты скажешь. Только люби меня! Люби меня! Но я буду все ненавидеть из ревности — музыку, рояль, людей, все-все. И в то же время буду тобой годиться. Позволь мне у тебя остаться. Она одумалась и опустила руки. — Да поступай как знаешь. Только не прогоняй меня. Я буду все для тебя делать, будить тебя по утрам, приносить чай, почту, подходить к телефону, я могу для тебя стряпать, бегать вместо тебя по делам, ограждать от всякого беспокойства. Чтобы тебе было легче делать то, что ты хочешь. Только люби меня. И люби только меня.
Шарлотта схватила
Идет новая смена, и теперь Шарлотта сможет взять мир в свои руки, дать имя своему спутнику, определить права и обязанности, отменить все прежние картины и нарисовать первую новую. Ведь это был мир картин, и он останется таким, когда будет стерто все, что сказано в осуждение того и другого пола, что сказано о них вообще. Картины останутся и тогда, когда равенство и неравенство полов и все попытки определить их природу и их правовые отношения давно станут пустыми словами и сменятся новым пустословием. Эти картины и образы продержатся долго и породят новые, даже если краски на них поблекнут и от сырости выступят пятна. Образ Охотницы, Великой матери и Великой блудницы, Самаритянки, Манящей из бездны и Вознесенной к звездам…
Я не рождена ни в одном из этих образов. Потому и стремлюсь с ними покончить. Потому и мечтаю о другом, противоположном образе и мечтаю создать его сама. У него еще нет имени. Еще нет. Сперва сделать скачок, перескочить через все, уйти окончательно, когда бьет барабан, когда по полу расстилается красное сукно и никто не знает, чем это кончится. Жить надеждой на царство. Не царство мужчин, но и не царство женщин.
Ни то ни другое.
Она больше не могла ни на что смотреть, ее веки налились тяжестью и устало смыкались. Сейчас она видела не Мару и не комнату, где находилась, а свою последнюю потайную комнату, которую ей отныне придется запереть навсегда. В этой комнате развевается знамя белой лилии, и стены в ней белые, и водружено это знамя. Мужчина Франц мертв, и мужчина Милан мертв, мертв и некий Луис, мертвы все семеро, чье дыхание она ощущала над собой. Они испустили дух — те, кто искал ее губы и входил в ее тело. Они были мертвы, и все подаренные ими цветы сухо шелестели в их сложенных на груди руках: цветы были им возвращены. Мара не узнает, не должна узнать, что такое комната с покойниками и под каким знаком они убиты. По этой комнате расхаживала она одна, как дух среди духов. Она любила своих покойников и приходила тайком, чтобы их повидать. Дом скрипел и трещал, потолок грозил обвалиться под завывания утреннего ветра, который трепал крышу. Ключ от комнаты, это она еще помнила, она носила под рубашкой… Ей что-то снилось, но она еще не спала. Мара не смеет об этом спрашивать, иначе она тоже окажется среди мертвых…
— Я мертвая, — сказала Мара. — Больше не могу. Мертвая, просто мертвая.
…
— Вы давно хотите, чтобы я ушла, — захныкала Мара.
— Нет, — хрипло ответила Шарлотта. — Оставайся. Выпей со мной. Я подыхаю от жажды. Так что останься.
— Нет, больше не могу, — проговорила Мара. Больше не могу пить, ходить, стоять. Я мертвая.
…
— Так прогоните же меня наконец!
Шарлотта поднялась; ее онемевшее, смертельно усталое тело плохо слушалось ее. Она не знала, как ей добраться до двери или до кровати. И больше не хотела, чтобы Мара здесь оставалась. Не хотела также оставлять себе и ей время на размышление.
Время — это не время на размышление. В окно смотрело утро с его первым светом, еще не окрашенным в розовые тона. Послышался первый шум — проехала машина, потом раздались шаги, гулкие, твердые, они удалялись.
Когда обе они очутились в спальне, Шарлотта поняла: для чего бы то ни было уже поздно. Они сняли платья и легли рядом, две Спящие красавицы с белыми пряжками на плечах, в белых, тесно облегающих нижних юбках. Они были мертвы и кое-что умертвили. Одна гладила плечи, грудь другой. Шарлотта заплакала, отвернулась и, дотянувшись до будильника, завела его. Мара равнодушно за ней наблюдала. Потом обе провалились в сон, полный грозовых видений.