Рассказы
Шрифт:
Вы, с вашими музами и вьючными животными, с вашими учеными, понятливыми спутницами, которым вы предоставляете право слова… Мой смех долго колыхал воду, гортанный смех, которому вы порой с ужасом подражали в ночи. Ибо вы всегда знали, что все это и смешно и страшно и что вы сами себе хозяева, но никогда не были в ладу с собой. Так что лучше вам не вставать среди ночи, не спускаться по лестнице, не вслушиваться во тьму двора, сада, ведь это было бы не чем иным, как признанием в том, что вас легче всего на свете соблазнить жалобным стоном, манящим звуком и что вы только этого и жаждете — великого предательства. Вы никогда не были в ладу с собой. Со своими домами, со всем, что установлено. Вы втайне радовались каждому отвалившемуся кирпичу, каждому предвестию краха. Охотно допускали мысли о неудаче, о бегстве, о позоре, об одиночестве — о том, что избавило бы вас
Ибо тонкую политику я поняла, ваши идеи, убеждения, взгляды — их я поняла вполне хорошо, и даже кое-что еще. Именно поэтому и не понимала вас самих. Я так прекрасно поняла эти конференции, ваши угрозы, аргументацию, оборону, что больше и понимать было нечего. А вас как раз и волновала непонятность всего этого. Ибо в этом заключалась ваша истинная, грандиозная, скрытая идея мироустройства, и с помощью волшебства я вытянула из вас эту вашу нежизненную идею, в которой являлись, пылая, Время и Смерть и сжигали все — порядок под покровом преступлений, ночь, отданную на поругание сну. Ваши жены, больные от вашего присутствия, ваши дети, приговоренные вами к будущему, не научили вас смерти, а только понемногу приучили к ней. А вот я научила, одним взглядом, когда все было совершенным, ясным и неистовым, я вам сказала: в этом — Смерть. И еще: в этом — Время. И затем: Уходи, Смерть! И: Время, остановись! Вот что я вам сказала. А ты, мой любимый, говорил медленно, безупречно правдивый и спасенный, свободный от всего случайного, ты раскрепостил свой печальный дух, печальный и возвышенный, как дух всех мужей, не предназначенный для какого-либо употребления. Поскольку я не предназначена для какого-либо употребления и вы тоже не сознавали себя для него предназначенными, между нами все было хорошо. Мы любили друг друга. Наш дух был един.
Я знала одного человека, его звали Ханс, и он был не такой, как все другие. Знала и еще одного, он тоже был не такой, как все другие. Потом одного, кто был совсем не такой, как все другие, его звали Ханс, я любила его. Я встретила его на прогалине, и мы пошли с ним куда глаза глядят, это было на берегах Дуная, он катался со мной на колесе обозрения; было в Шварцвальде, было под платанами на Больших бульварах, он пил со мной перно. Я любила его. Мы стояли на Северном вокзале, поезд отходил около полуночи. Я не махала ему, только сделала знак рукой, смысл коего — конец. Конец, которому нет конца. Конец не наступал никогда. Можно спокойно делать этот знак. Это знак не печальный, он не окутывает траурным флером вокзалы и шоссейные дороги, он менее печален, чем обманчивое маханье рукой, с которым столь многое приходит к концу. Уходи, Смерть, а ты, Время, остановись. Не прибегать к ворожбе, не лить слезы, не сплетать руки, никаких клятв и просьб. Ничего похожего. Завет таков: положиться на то, что глазам достаточно глядеть в глаза, что достаточно зеленой муравы, достаточно невесомой пушинки. Так повиноваться закону, а не чувству. Так повиноваться одиночеству. Одиночеству, в которое за мной не последует никто.
Тебе это понятно? Твое одиночество я не разделю никогда, ибо у меня свое, более давнее и на более долгие времена. Я не создана для того, чтобы разделять ваши заботы. Эти заботы — нет! Как бы я могла когда-либо их признать, не изменив своему закону? Как бы могла когда-либо поверить в важность ваших конфликтов? Как мне поверить — пока я действительно вам
Предатели! Когда вам ничего больше не помогало, то помогала ругань. Вам вдруг становилось ясно, что во мне казалось вам подозрительным — вода, пелена, все, что нельзя взять в руки. Я вдруг становилась опасностью, которую вы еще вовремя распознали, и вы принимались меня проклинать и в мгновение ока во всем раскаивались. Вы каялись на церковных скамьях, перед вашими женами, детьми, перед общественностью. Вы так отважно каялись в своем увлечении мною перед вашими высокими-высокими инстанциями, так старались укрепить все то, что стало в вас шатким. Вы были в безопасности. Быстро соорудив алтари, вы принесли меня в жертву. Какою же была моя кровь на вкус? Напоминала ли кровь лани или Белого кита? Их безмолвие?
Благо вам! Вас будут много любить и многое вам простят. Только не забывайте, что это вы призвали меня в свой мир, что вы мечтали обо мне, иной, мечтали об ином и ваш дух, а не тело устремлялся к той неизвестной, которая на ваших свадьбах издает жалобный стон, которая ступает мокрыми ногами и от поцелуя которой вы боитесь умереть так, как хотите умереть и больше не умираете: не в свой срок, увлеченными и от высшего знания.
Почему бы мне это не высказать, не возбудить презрение к вам прежде, чем я уйду?
Ведь я ухожу.
Ибо я еще раз свиделась с вами, услышала, как вы говорите на языке, на котором вам со мной говорить не следует. Память у меня нечеловеческая. Пришлось мне вспомнить обо всем, о каждой измене и каждой низости. Я свиделась с вами в прежних местах, только теперь они показались мне местами стыда, хотя раньше были местами света. Что вы наделали! Я молчала, не сказала ни слова. Лучше скажите себе сами. Зачерпнув горстью воды, я окропила эти места, дабы они могли зазеленеть, как могилы. Чтобы они все же остались местами света.
Но так я уйти не могу. Поэтому позвольте мне еще раз сказать о вас хорошее, чтобы проститься не так.
Чтобы ни с чем не проститься.
Хороши все-таки были ваши речи, ваши блуждания, ваше рвение и ваш отказ от полной правды, чтобы сказана была полуправда, чтобы свет освещал лишь одну половину мира, которую вы в своем рвении только и можете воспринять. Вот как вы были отважны, по отношению к другим тоже, но и трусливы, конечно, а отважны зачастую ради того, чтобы не казаться трусливыми. Если вы видели, что спор сулит вам беду, вы продолжали спорить и настаивать на своем, хотя это не приносило вам никакой выгоды. Вы спорили против собственности и за собственность, за ненасилие и за оружие, за новое и за старое, за реки и за регулирование рек, за клятву и против того, чтобы клясться. А ведь вы знаете, что распаляетесь против собственного молчания, и все же продолжаете распаляться. Наверно, за это надо похвалить.
Похвалить надо нежность, скрытую в ваших неуклюжих телах. Нечто особенно нежное проявляется у вас, когда вы оказываете какую-то любезность, делаете что-нибудь доброе. Намного нежнее, чем все нежности ваших жен, бывает ваша нежность, когда вы даете кому-нибудь слово или кого-то слушаете и понимаете. Ваши тяжелые тела сидят в креслах, но сами вы совершенно невесомы, и печаль или улыбка на ваших лицах могут быть такими, что даже беспочвенные подозрения ваших друзей на какое-то время лишаются пищи.
Похвалить надо ваши руки, когда вы берете ими хрупкие вещи, берете бережно, чтобы не повредить, и когда вы таскаете тяжести и убираете с дороги препятствия. И хорошо, когда вы лечите тела людей и животных и со всей осторожностью убираете из этого мира боль. Вот то немногое, что исходит от ваших рук, но есть благие дела, и они вам зачтутся.
Можно восхищаться и тем, как вы склоняетесь над моторами и машинами, создаете их, понимаете и объясняете, до тех пор, пока от бесконечных объяснений их снова не окутает тайна. Разве ты не говорил: здесь действует такой-то принцип и такая-то энергия? Разве не замечательно это было сказано? Никто больше не будет так говорить о токах и силах, о магнитах и механизмах и о сущности всех вещей.