Рассказы
Шрифт:
От одиночества могли спасти и мама с отцом, которые годами обсуждали — ехать или не ехать, но перестали сомневаться, как только расстались со мной.
И все-таки мои домочадцы решили сначала избавить меня от одиночества с помощью Лешиного приятеля Димы. Пока в нашей московской квартире рождался громоздкий план перевозки несметных — за целую жизнь накопленных! — вещей, Дима взял чемоданчик, перебросил через плечо спортивную сумку и явился ко мне. Главной же его ношей были рекомендательные письма от Леши и мамы с папой. Они гарантировали, что Дима, который успел покорить их уже после моего разведывательного отлета, — это «исчадие рая» (исчадием ада моя восторженная семья вообще никого не считала), что Дима «в доску свой», а стало быть, и их парень. Осталось только, чтобы он стал и моим. Тоже
Дима все делал стремительно… Стремительно заметил, что я выгляжу «на миллион долларов» (чем мое миллионерство, увы, и кончалось), что двухкомнатная квартира моя хоть и невелика, но прекрасна, что стол на кухне слегка накренился и его надо незамедлительно поставить на все четыре ноги. Он вылечил стол максимум за четверть часа: благо в спортивной сумке оказались все необходимые инструменты.
Семья наша гарантировала, что я могу доверять Диме, как самой себе. Мои домочадцы отличались такой доверчивостью, что оставляли ключ без разбору всем «честным людям», в результате чего нас трижды обворовывали. «Доверять, как самой себе…» Эта фраза тоже была идилличной, потому что самой себе я доверяла меньше всего.
«А можно ли ручаться за чужие поступки? Можно ли гарантировать чью-то порядочность?» — думала я. Хотя, снимая квартиру, тоже добывала «гарантии». Но разве мы — даже в мыслях! — подчиняемся безропотно тем жизненным правилам, которые считаем обязательными для других?
Я вспомнила, что свадебным днем в любовной лихорадке Леша заверял: «Будем неразлучимы! Навечно неразлучимы!..» А потом, разлучившись на неопределенное время, отправил меня в разведку. «Мы не можем без тебя жить!» — уверяли родители. Но — слава Богу! — не заболели и продолжали свое бытие вдали от меня. Ни Леша, ни мама с папой не смогли, значит, стать надежными гарантами своих собственных заверений. Но за Диму готовы были отдать «головы на отсечение». Не задумываясь, готовы… О, сколько голов оказались бы отсеченными, если бы эта, столь частая, готовность оборачивалась реальностью!
Выяснилось, что на третьем этаже моего дома как раз сдается квартира.
— У меня всегда бывает «как раз», — сказал Дима без всякой самонадеянности. — Везет!..
На оформление требовалось несколько дней. И все эти дни он жил у меня. Я предложила ему одну из двух смежных комнат, но он, чтобы не стеснять, предпочел спать на кухне.
Проснувшись в первое утро уже не вполне одинокой, я его не увидела. Дима явился через час в шортах и майке: оказывается, ему, как и американскому президенту, требовалась утренняя пробежка. Он вообще был похож на президента Соединенных Штатов — атлетически скроенный, вызывающе белозубый, улыбчивый (вероятно, даже в драматических ситуациях). И напоминавший еврея не более, чем я китаянку. В Белый дом его не допускали два факта: место рождения и отсутствие поддержки американских избирателей. Но поддержку жильцов нашего дома он к вечеру уже полностью завоевал. Я учила иврит более года и довольно-таки безуспешно, а он, кроме чемоданчика и спортивной сумки, привез с собой и приличный иврит.
Когда молодые мужчина и женщина долго пребывают в отдельной квартире наедине, возникает ощущение не зависящей от них напряженности. Если только она не страшна, как грех, и может считаться женщиной. На внешность и даже возраст мужчин эта оговорка почему-то не распространяется… Дима снял напряжение упоенными восхвалениями Леши, моих и главным образом своих родителей. Он так подробно и возвышенно их всех характеризовал, что, похоже, и они нуждались в «гарантах». Без своих мамы и папы Дима, я поняла, дышать был не в состоянии. Кислород ему подавала только надежда вызвать их в скором времени на Обетованную землю. И тем избавить от земли тоже великой, но, увы, не Обетованной… Иначе бы он задохнулся! Дима также не мог жить
Дима без хвастовства, а всего лишь реалистично сделал вывод, что был главным «гарантом» успеха того московского бизнеса, который он покинул во имя исторической родины. Вторым же гарантом был, по Диминому свидетельству, мой Леша.
— Когда и он прилетит, предприятие развалится, — констатировал Лешин приятель.
За те несколько дней Дима преобразил мою квартиру так, будто сам собирался в ней жить: покрасил решетки на окнах, подклеил обои, привел в боевую готовность радиоприемник, стиральную машину и газовую плиту, которые, оказывается, «доживали свой век». В нашей семье мужчиной была я (потому меня и послали в разведку!), но Димины качества и меня сшибали с ног. Не настолько, однако же, чтобы я упала к нему в постель… На что он, кстати, не намекал.
Преображая мою квартиру, он продолжал с полуслезами восхищаться Лешей и своими родителями, которые его всему на свете и научили. В том числе — отправиться в Тель-Авив…
«Уж он-то бы меня в одиночестве не оставил!» — скользнула опасная мысль.
Из всех президентов Соединенных Штатов, кажется, только Франклин Делано Рузвельт не демонстрировал нерушимость своего здоровья: он был прикован к коляске полиомиелитом. А все остальные давали понять, что неподвластны болезням и возрасту. Дима не был похож на Франклина Делано Рузвельта, остальные же президенты — в этой своей манере — были ему сродни. Он также, подобно хозяевам Белого дома, не обнаруживал своих негативных потрясений. Если они вообще когда-нибудь его настигали… Удивление было для него крайним проявлением взволнованности. Именно удивление выразил он, сбежав ко мне по лестнице с третьего этажа:
— Она засадила его родителей в стариковский дом!
— Кто — она?
— Немка! Жена еврея, сдавшего мне квартиру…
Накануне я познакомилась с той супружеской парой. Он был щуплым, морщинистым и плешивым, а она — стройной, с застывшей голубоглазостью, потоком золотистых волос, который выплеснулся с головы на плечо — кажется, правое — и находился в состоянии безмятежной зыби. Никакой волнистости в том густом потоке не наблюдалось.
Ни он, ни она в квартире на третьем этаже никогда не жили. Там — не всю жизнь, но весьма продолжительно — обитали его родители. О них все в доме отзывались с редким для людей, оценивающих соседей, единодушием:
— Милые люди!
Не милы они оказались лишь для невестки, которая подцепила их сына где-то в Германии. Но подцепила так крепко, что отцепиться у него ни малейшей надежды не было. Впрочем, он, видно, и не собирался этого делать, поскольку был дотошно влюблен в нее. А она — в его капитал… Не в плешь и морщины же, в самом деле!
— Снова Германия на евреев напала, — не пересекая рубежа удивлений, продолжал Дима. — Навалилась на двух стариков-инвалидов. И с помощью еврея же — да еще сына родного! — загнала их, словно в гетто, в дом для престарелых. Чтобы не лечить, не обихаживать… «Наш бизнес к медицине и благотворительности отношения не имеет!» — сообщила мне Лотта, эта белокурая и голубоглазая бестия.
Я поняла, что Дима — убежденный антифашист.
«Но заметил все же, что голубоглазая и белокурая!» — вновь скользнула опасная мысль.
Другие тревожные, но еще не осознанные мною мысли заставили не только предоставить Диме «гарантию», то есть поручиться за него тому, с виду неказистому, бизнесмену, но еще и отыскать второго «гаранта».
Им стала моя московская подруга Мирра. Говоря о полном своем одиночестве, я была не совсем справедлива: подруга восполняла многое из утерянного… «Мирра во имя мира!» — называли ее в институте, поскольку она спешила на выручку даже тем, кому еще не стало плохо, но могло бы стать в будущем. Мирра подмахивала свою подпись, не читая, под чем подписывается: если кому-то надо принести пользу — будьте добры! Те, ради кого Мирра творила добро, чаще всего ее примеру не следовали. Но она продолжала «откликаться», «мирить», «содействовать», «предоставлять»… Вот и в Тель-Авиве явилась по моему первому зову и гарантом стала по первой же моей просьбе.