Рассказы
Шрифт:
На шум в комнату вошли мать и брат Томы. Их лица выражали неловкость. Тому показалось, что они слышали его лжепризнание. Он смутился.
– Батюшки, Том! Это так на тебя не похоже,- с радостью и удивлением воскликнула Тома и даже захлопала, подпрыгнув на месте.-Мама, мама, я принудила его сделать признание.
– Бесстыдница,-сурово отозвалась ей мать и, не успев перекинуть взгляд на Тома, услышала в ответ от нее:
– Ну, что же случилось, мама! Мы ведь шутим.
– Хм, – покачала головой мама, – ничего себе шутки,- и вместе с сыном удалилась на кухню.
После этого случая Том не задерживался у Томы, да и в этот раз ушел почти молча, не попрощавшись ни с кем, разве что
В тот поздний осенний вечер шел сильный дождь. Том посмотрел на небо в надежде увидеть хоть одну звездочку или просвет, но тщетно. Накинув на голову капюшон своей короткой, темно-голубой куртки, он глубоким вздохом, вместе со свежим воздухом набрал запас терпения и понурясь двинулся в путь по безлюдному ночному городу. Метро закрывалось в час ночи, идти надо было еще долго, он прикинул и решил, что в принципе, чтобы успеть, нужно прибавить ходу. Весь путь под дождем ему думалось о многом, и самое больное, что жгло ему сердце больше всего, была мысль о том, как дешево стоила его боль и боль Томы, как дешево оценивались и распродавались его рукописи и ее картины, как низко ценились их ощущения и чувства по отношению к людям и их скромный вклад в великое искусство, ибо их боль, фактически и по природе своей, никогда не была собственной болью, это была боль за измученные и истоптанные судьбы и изуродованные, искалеченные души людей. Это была жестокость жизни по отношению к ним. И как у Рильке “Чужие судьбы, став их судьбами, признав их, уводили за собою”, так чужие судьбы становились и их судьбами, их болью.
Дождь усиливался, а до станции метро переть еще оставалось достаточно много. ` Том часто вспоминал первые встречи и разговоры по телефону с Томой, вошедшие в обыкновение спустя десять лет после их знакомства, со дня неожиданно возгоревшегося между ними взаимного интереса, и с любопытством задумывался о причине взаимности, то есть ответности ее интереса, о котором он мог лишь догадываться.
И тот “первый” разговор по телефону и то первое признание в том, что при знакомстве с ребятами она обычно старается показать и неизменно оказывается умнее их, а вот он оказался умнее ее, и, как результат, обычное приглашение к ней домой на партию “чешского дурака”. И Том тщетно пытался объяснить ей, что ум не ставят обычно вровень с чувствами, что путь к рациональному лежит через чувственное, что умнее, очевидно, тот, кто уязвимее, трогательнее и чувствительней. Столь же решительным было отклонение Томом темы об интересе к ней, как к сексуальному объекту и о сексуальном вопросе вообще.
Тома, в данном случае, и вправду не волновал этот вопрос. Кроме того, его по сути академическое воспитание не позволяло ему воспринимать ее слова, ее речи и используемые ею категории вообще без ощутимого раздражения. Но душу человека, как он полагал, притягивает не разум, и не наоборот, а опять-таки человеческая душа. К тому же не в правилах Тома было судить о субъекте в целом по первому впечатлению. Нужны были раскопки, которые требовали, помимо преодоления расстояния, большого умения, тонкости, трудолюбия и терпения. Том принял приглашение.
И вот он уже был на пути навстречу приглашению, по которому его ожидала не одна только партия “чешского дурака”. Разве что Богу и ему было известно, как он ненавидел карты, и в особенности игры такого рода, но…
В тот теплый осенний вечер ему пришлось проходить мимо расположенного рядом с ее домом сада, по-осеннему скромно красочного и прекрасного под вечерними солнечными лучами, переливающегося и переплетающегося красными, желтыми, желто-зелеными, зеленными и множеством других цветов и оттенков листьями. Неописуемая и непередаваемая словами красота была огорожена
Том с радостью обнаружил в себе еще одну причину, которая оправдывала его приход сюда. Эта замечательная причина перебила его мысли о невозможности истолкования и объясненья одним человеком другому человеку, людям и человечеству во всей их целостности и полноте той гаммы и совокупности ощущений и восприятий, которые испытываешь, и куда более проще согласиться с предположением собеседника или оппонента.
Очень остро осознавались несправедливость и жестокость судьбы и жизни, вызванные тем, что человеку, в его окружении, постоянно приходится по тем или иным причинам, в биологическом или социальном плане терять родных, близких, знакомых, а также друзей, и, как правило, потери всегда оказываются невозмещаемыми и невосполнимыми.
Замены не оказывается, как правило, никогда, во всяком случае равноценной замены, и все же Том с каждой потерей все яростнее и неуемнее пытался восполнять поредевшее окружение новыми приобретениями.
Хотя этот процесс, как и многое другое в жизни, и не только для него, бывал избирательным, однако далеко не всегда защищенным и гарантированным от неудач, промахов и разочарований, что никак, тем не менее, не могло подавить в нем духа новых страстных поисков и открытий.
Об этом во всяком случае свидетельствовал опыт прошлого, отблески которого фрагментально и эпизодически всплывали разными временами-разными моментами и по-разному, с тем, чтоб вовлечь его, затянуть в себя, а затем потопить, вгоняя все глубже и глубже, в самые плотные слои своих недр, и он, подчас сознательно, поддавался им, но всякий раз забывал, как ему удавалось спастись и уберечься в случаях предыдущих..
За партиями “чешского дурака” ему часто приходилось слышать от нее, – как наедине, так и в присутствии окружающих,- уже обратное- что она во много раз умнее его, что он главный врач-гинеколог, и иную, сногшибательную и несусветную чушь. На всякого рода приглашения она отвечала сухими отказами, убеждая его, что он ей пара лишь в партии “чешского дурака”, и не более. Так она всегда омрачала финалы их встреч, и он уходил.
И каждый раз его уход с очередным разочарованием знаменовался сильным дождем.
– Природа плачет дождем, когда ты ко мне приходишь,- трепетно и нежно произнесла Тома, осторожно задев ладонью его правую щеку, несколько раз погладив ее, а затем опустив свою ладонь на руку Тома.
Том не смог не ответить лаской на ласку. Он склонил приголубленную щеку и стал ею нежно поглаживать белоснежную руку мегеры. Но другие слои его сформировавшегося, как слоенный пирог, чувства к ней подтолкнули его к мерзкой лжи, и это было частью чувства, зародившегося вместе с ним.
– Тома, прости меня,- пробормотал он,-я не могу не признаться тебе, что… – и в этот момент ясно почувствовал, как Тома остолбенела и похолодела, словно предчувствовала его последующие слова,- что я играл тобою и играл твоими и своими чувствами.
Эти слова сразили даже его самого, он пожалел было, что произнес их, но было уже поздно.
С чувством достоинства выдерживая этот разящий удар, Тома не растерялась и с внешней легкостью отпарировала:
– Я знала это давно, можешь не волноваться.
– Ты уверена в этом?
– Да, ибо я сильнее тебя и меня невозможно осилить и провести.
– Как? В таком случае играла со мною ты?
– Да, представь себе.
– Да, но я ведь солгал, решил проверить тебя, а ты…
На самом деле этими словами он давал ей пощечину, направляя на то, чтоб она опомнилась, прекратила свои игры.