Рассказы

Гелхвидзе Самсон Прокофьевич

Но в любом случае исключением являлось, пожалуй, то, что ему очень бы не хотелось прожить жизнь так, чтобы вовсе не жить.

Еще одним из самых печальных своих невезений Том считал окружение по месту жительства, да и в семье, что, казалось ему, он обнаружил, к своему огорчению, довольно поздно. Поздновато, впоследствии он узнал и о том, что большинство проявлений, если не все в жизни, с субъективной стороны – избирательно. До этого он просто-напросто поддавался внутреннему голосу, зову сердца, природному что-ли инстинкту, которые толкнули его именно на тот социальный путь, который ему пришлось пройти. И за это он был во многом благодарен судьбе, не обманувшей, избравшей его.

Он общался и рыбкою плавал в окружении

и среде совершенно иных, чем, он все отчетливее наблюдал это впоследствии, та, которая окружала его в далеком и близком соседстве и дома. И не забывал возносить благодарность Всевышнему за то, что тот не сделал его подобным многим из них, несмотря даже на то, что, случалось, он нападал и на таких, которые заслуживали его уважения.

– Боже, упаси и сохрани,- с чувством дикого страха и ужаса взывал он в молитвах.

Среду, он считал, тоже следует подбирать по кирпичику, как бы с миру по нитке, чтоб сплести нечто прелестное, от коего будет зависеть и то, каким в дальнейшем окажешься ты, твой внутренний мир, твое кредо, твое мировоззрение…

Но обиднее и больнее всего отражалось на нем социальное расхождение с членами его собственной семьи, с родными и близкими, и единственным, пожалуй, ограничителем при “раздвигающихся ножницах”,- нарастающих противоположностях во взглядах,- он признавал лишь обязанности по отношению к этим людям.

Еще одно открывшееся ему правило сопутствовало процессам, стечениям обстоятельств, представшим перед ним в вполне логической и лаконичной форме из практики, опыта собственной жизни, убедив его, что если процесс изначально устанавливается, находит зацепку и, успевая закрепиться, начинает развитие, то начинает характеризоваться непременным ростом инерции, массы и скорости дальнейшего своего движения и по достижении определенного развития, становится необратимым. В силу открывшегося обстоятельства, а ранее, очевидно, чисто интуитивно он старался избегать на первых же порах не понравившихся ему контактов и соприкосновений с другими индивидуумами, и ему ни на секунду не приходило в голову усомниться в правильности своих оценок и своего выбора, хоть он и считал себя далеко не безукоризненным в этой области.

Ну, а что же Тома? В принципе она была права в том, что считала себя девушкой с хорошей внешностью, тем более, что Том не придавал фактору внешности первостепенного значения. Чего не мог он сказать о ее легкомысленном, а порой даже вульгарном, поведении.

Хи-хи, ха-ха, в ход пускались ругань, мат, выражения. От ее сквернословия шарахалось все окружение. Для вящей выразительности, она корчила рожи, строила гримасы, изображая разных животных, преимущественно же обезьян из эпохи первобытно-общинного строя. Использовались и фиги из обоих рук, причем с минимальными интервалами.

И что самое главное, ей был свойственен внутренний гонор и удивительно высокое мнение о себе, как о больше всех знающей, понимающей и относящейся к окружающим со снисхождением, пристойным вправду стоящим много выше других. Словом, это составляло для Тома набор, сгусток и комплекс дикостей, приводящий его в ужасную внутреннюю непримиримость и ярость.

Если девственность и существует,- считал Том,- то она носит лишь социальный характер и горе тому человеку, кто ее потеряет.

Тома уже почти десять лет правда, редко, но все же бывала в их в доме, как близкая подруга его сестры.

И все было бы так, как бывало и раньше, как в море расходятся корабли, если бы не…

Том долго стоял у стены и разглядывал картину, живописца-любительницы, подаренную его сестре, картину, которая, как говорят китайцы, стоила целых десяти тысяч слов.

Человек, стоящий спиной к зрителю, с надеждой всматривался в горизонт, откуда вынырнул розово-голубой легкий парусник – надежда его души. Вот он приближается к нему, совпадает с его взором, надолго остается наедине с

ним, успевает обежать самые сокровенные уголки сердца, выполняет все прихоти и мечты. Боже, такое ведь если в жизни и бывает, то всего только раз, и раз этот проносится так стремглав, что не успеваешь, как говорится, даже моргнуть и глазом, и, о Боже, первые секунды ощущения того, что ход парусника, чуть быстрей твоего, и тебе не угнаться за ним, он уже покидает тебя, о Боже, как же так, ведь он уходит, ну остановите ж его, ну хоть кто-нибудь… И вдогонку теряющемуся силуэту, вслед за слезами боли в глазах – будь ты проклят навеки, зачем ты вообще мне являлся на этом свете. И тишина, и вновь пронесшийся по земле смерч неистовой боли, и стон души, возбудив порыв ветра, вновь, в который уж раз, навеявший и нагнавший массивы черных туч, разразившийся страшным внезапным громом, грохотом, обстреляв градом и ливнем землю обетованную, всю ее изрешетив. Впрочем, так повелось с давних пор, и было всегда, когда погибала душа и когда ее бесцеремонно, как ни в чем не бывало, губили и убивали.

– Да,- считал Том,- если человек и умирает, то прежде всего, когда это происходит социально.

Он долго еще стоял у картины, которая его буквально сразила. Хоть мастерство ее исполнения далеко было от идеального, но то, что он в ней прочитал и увидел… О нет, Боже мой, это решительно невозможно,- противился себе Том,- она никак не могла сотворить подобное. Это-то с её характером?1 Том смущенно, неуверенно и удрученно мотал по сторонам головой, ничего не понимая, и ему впервые в жизни показалось, что он въявь ощутил, что значит быть в лесу и не видеть за ним деревьев.

– Да нет же,- уверял он потом себя,- ведь необязательно тому, что я увидел, ощутил, прочитал, отражать чувства и умонастроения художника именно в этом объеме и в этом контексте. Нет, я не верю. Возможно, она подсунула сестре чужую работу, чтоб возвысить себя… впрочем, может…

Сомнения раздирали его разум.

Подсознание подсказывало, что далеко-далеко внутри, где-то за N-й дверью человек этот совершенно иной, нежели воспринимается его поверхностная, внешняя мантия. Но как же дойти до сей, N-й двери, когда ты напрочь отвергаешься уже на подступах к самой первой?

– Отвергаешься или отвергаешь?- задавался вопросом Том.

Впрочем оба эти понятия и определения, выражавшие действия и являвшиеся атрибутом называемого Томом его величеством “невозможностью” были для него своего рода гарантом и щитом против всевозможных нападок и выступлений против него, что придавало ему некоторую смелость и защищенность от социальных потрясений и катаклизмов, и ориентиром при решенье войти в неизвестный ему доселе темный, загадочный и холодный извилистый лабиринт.

Он не мог рисковать ничем, ибо Невозможность есть невозможность, она величава и содержит в себе множество комплексов, противоречий и несоответствий, покуда еще разящих человека даже похлеще смерти, все посты разводящей. Что же толкало Тома к решению войти и пройти в этот адский лабиринт?

– А, я знаю,- отвечала Тома с присущими вульгарностью и нахальством,- тебе захотелось отведать моих пончиков. Может быть, тебе хочется остаться сегодня у нас?

– Тьфу на тебя, – разразился в душе бранью Том, едва удержавшись от искушения ее высказать.

Дикое желание плюнуть на все, выругаться в адрес художницы, уйти прочь от нее, и навсегда, противилось и боролось с не менее диким и адским вожделением встретиться, увидеть, нежно соприкоснуться с ее болью на полевом, энергетическом уровне, с болью, с которой он соприкоснулся уже на ее, вернее в ее картине, когда он силился определить ее истинный адрес, местонахожденье в ее душе. Ведь это для Тома было настолько знакомым, а посему важным, что оно, это обстоятельство, обязывало и призывало его к адскому терпению. Он ясно осознавал, что ему, хоть с трудом, но придется принять все ее условия.