Расследованием установлено…
Шрифт:
Все эти дни мысли его были заняты судьбой ключей от квартиры Сердобольского. Конечно же, он взял их с собой в больницу. А где они были там? Кто имел к ним доступ? Что с ними стало после его смерти? Вроде бы никчемный вопрос о костюме всколыхнул эти мысли, довел до того накала, когда они уже больше не могли бродить в голове, рвались наружу. И они вырвались в слова, сказанные следователем как можно будничнее, спокойнее:
— А одежда, в которой Сердобольский попал в больницу, была возвращена?
— Наверное, нет. Помню, что женщины судачили об этом.
—
— Да о том, что в покойницкой Сердобольский лежал в больничном халате и тапочках.
— Подпишите протокол, — предложил Линяшин, облегченно вздохнув.
В больницу он наведался в тот же день. Главный врач встретил его как знакомого. Истории болезни пациентов, лечившихся в одной палате с Сердобольским, стопкой лежали на столе.
— Даже не знаю, чем еще могу вам помочь? — Валентин Степанович, как и в прошлый раз, был предупредительно вежлив.
— Хочу лечь в больницу, — без тени улыбки заявил Линяшин. — И, пользуясь знакомством с вами, сейчас же!
— Мест нет, но… для вас найдем! — настраиваясь на шутку, заверил Валентин Степанович.
— Тогда принимайте. Только прошу вас — с соблюдением всех требований больницы. От приемного покоя до выписки.
Валентин Степанович часто-часто заморгал, не зная, в каком тоне продолжать эту затянувшуюся игру. Линяшин тоже понял, что пора все объяснить.
— Мне действительно нужно… для пользы дела пройти дорогой обычного пациента вашей больницы. Но, чтобы не отнимать у вас времени, сделаем это условно, что ли. Договорились?
Озадаченному Валентину Степановичу ничего не оставалось, как вежливо предложить:
— Прошу вас… в приемный покой.
Они спустились вниз, Линяшин взял в гардеробе плащ, покорно, как примерный пациент, сказал:
— Доктор, я готов. Все вещи при мне.
— Раздевайтесь, больной, — в тон ему ответствовал Валентин Степанович.
— Мы же договорились — условно, — перешел на шепот Линяшин, заметив, что к ним с прибором для измерения давления и градусником спешит озабоченная дежурная медсестра.
Чуть дрогнув уголками губ, Валентин Степанович остановил ее.
— Больной прошел осмотр на отделении. Покажите ему, где у нас сдают вещи.
Пропитанная запахами лекарств и дорогих духов медсестра засуетилась вокруг Линяшина, осторожно поддерживая его под локоток. Как-никак, а больного привел сам главный!
Когда она открыла ключом дверь камеры хранения личных вещей больных, в лицо Линяшину ударил душно-едкий запах масляной краски и извести.
— Извините, после ремонта еще не выветрилось, — защебетала медсестра. — У нас первый этаж приводили в божеский вид, а здесь малярный склад был.
— А где больные держали вещи?
— Прямо на отделении. Выделили на каждом этаже по палате — и нам никаких забот, — простодушно объяснила она.
Заметив заминку, подошел главный врач.
— Доктор, можно сдать вещи на отделении, как это было, когда шел ремонт? — с просительными интонациями в голосе обратился Линяшин.
Валентин Степанович остро глянул на «больного», все понял и, поблагодарив дежурную, повел
— Вот здесь, — открыл он дверь угловой комнаты. — Видите, до сих пор кое-кто не унес вещи вниз.
Линяшин огляделся. На длинной стойке-вешалке забыто висело несколько одежонок. Из карманов разномастных пиджаков торчали лоскутки бумажек с нацарапанными фамилиями и номерами палат.
— В июле, когда… — начал Линяшин, но Валентин Степанович понял его с полуслова.
— Когда лежал Сердобольский, вещи всех больных были здесь.
Линяшин прошелся вдоль вешалки, читая фамилии. И замер, не веря глазам своим, у последнего, одиноко висевшего костюма, упрятанного в полиэтиленовый мешок. «Сердобольский С. Я. Палата № 12», — прочел он сквозь матовую тусклость полиэтилена.
— Как же так получилось… — растерянно бормотал Валентин Степанович. — Ремонт… Забыли…
Он потянулся к мешку, намереваясь снять его с вешалки.
— А вот это не надо делать! — твердо сказал Линяшин. — Пригласим понятых.
В присутствии понятых костюм извлекли из мешка, старательно осмотрели все карманы. Нашли там восемьдесят копеек, чистый носовой платок и пузырек валокордина.
Ключей от квартиры в кармане не было.
Раковский припарковал машину у сквера, бережно прикрыл дверцы, сделал несколько упражнений — разминку перед бегом. Упражнения особого удовольствия не доставляли. Может быть, потому, что невольно напоминали те печальные времена, когда его повышенная работа о здоровье вынужденно ограничивалась разминкой. Там бегать было негде. Да и дискомфортный режим мест заключения не позволял такую роскошь.
Зато теперь каждое утро он бегал с наслаждением. И трусцой, и в более быстром темпе. Бег давал ощущение силы, свободы, уверенности в том, что все складывается отлично, что живется ему так, как не могут позволить себе жить другие люди, вынужденные утром спешить куда-то на работу, подчиняться какому-то начальству, думать, как бы не растратить лишние десять рублей.
Этих забот у Раковского давно не было и в помине. В маленьком, зашторенном от посторонних глаз мирке людей, близких ему по духу, жили иными заботами. Здесь считалось дурным тоном даже заговорить о каких-то обязанностях перед обществом. А такие понятия, как честь, порядочность, самоуважение, были вывернуты наизнанку. Нечестно поступил — это когда играл в карты в долг и не вернул его. Непорядочно — когда без всякой выгоды для себя сбиваешь цены на «черном рынке». Имеешь право на самоуважение и на зависть других, если все на тебе, все в твоей квартире и все, что крутится-вертится вокруг тебя, базарно кричит о том, как ты умеешь жить. Когда с завистью говорят о твоей машине и немыслимом перстне с бриллиантом, о твоей привычке слетать на воскресенье позагорать в Сочи, а обедать в ресторане, о твоей «шикарной» любовнице и преданной молчаливой жене-домохозяйке, о твоих фирменных шмотках и товарах из валютного магазина.