Расстрельное время

Болгарин Игорь Яковлевич

— Во! Девять! Говорите, дяха, дело! В цене сойдемся.

— Выследить кое-кого надо.

— Покажете — выследим.

— А я и сам его ни разу не видел.

— Ну, вы даете! Найди того, не знаю кого.

— Надо будет пару дней погулять по Базарной площади, возле галантереи Рукавишникова.

— Так ее уже там нет. И Рукавишников смылся.

— Там какие-то мастерские, — небрежно сказал Красильников.

— Погуляем. И что дальше?

— А дальше, когда появится нужный человек, я дам знак. Какой — договоримся.

— А если не появится?

Пропала наша работа?

— Не пропадет. Я наперед кое-что дам: пару буханок хлеба и что-то до хлеба. «Кровянки» [30] , может.

— Вы на «кровянку» не поскупитесь. Народ шамать хочет, — нахально попросил Турман.

Видя мирную беседу Турмана с незнакомцем, беспризорники постепенно подтянулись к выходу. С любопытством рассматривали Красильникова голодными глазами.

— Будем считать, договорились! — сказал Красильников и, оглядев обступивших его мальчишек, велел Турману: — Кормить будешь всех. А на дело возьмешь, кто постарше, пошустрее.

30

Кровянка — колбаса определенного, кровяного сорта.

— За это не дрефьте! Дело знакомое. Один дядька нас нанял за его кралей понаблюдать. Все чин-чином сделали. Два дня нас в «Обжорке» кормил. И ещё царский червонец на лапу положил. Настоящий, не «керенку» какую-нибудь.

* * *

Город после бегства Врангеля постепенно оживал. Люди с тихих патриархальных окраин потянулись к центру. Бродили по Екатерининской, Итальянской, Генуэзской улицах, гуляли по Базарной площади и Лазаревскому скверу. Подходили к разбитому снарядом фонтану «Добрый гений», сворачивали к памятнику Александру Третьему, поставленному «Благодарной Феодосией» за то, что перенес сюда порт и протянул железную дорогу.

Новая власть решила, что благодарить царя не за что и незачем. Строили порт и тянули сюда железную дорогу простые мужики, а благодарит город царя. Несправедливо. И чтобы стереть с памяти феодосийцев эту историческую ошибку, трое рабочих с кирками и ломами добросовестно крушили памятник, точнее, его основание. Бронзу ни лом, ни кирка не брали, и поверженный на землю царь походил на раненого солдата. Такая в России традиция: каждая новая власть, прежде всего, обращает свой гнев на памятники.

Кое-где на центральных улицах, по старой памяти, стали открываться магазины. Но полки в них пока были пустые.

Бойко работал только магазин «Хлебная торговля». После ухода белогвардейцев водолазы извлекли из затопленной баржи мешки с мукой, она почти не пострадала в воде, и в городе стали выпекать хлеб. Пекаря-буржуя поначалу арестовали, потом стали привозить в пекарню в автомобиле и в сопровождении охраны. Потом сопровождение отменили. А еще через день, когда выяснили, что пекарь все же не буржуй, а трудящийся, отменили и автомобиль.

На Базарной площади внимание привлекла торжественная и нарядная вывеска —

черные буквы по красному фону. Она сообщала об открытии ремонтной мастерской и, как и хлебная торговля, представляла интерес для порядком обносившихся за годы войны обывателей. Мужчины и женщины ходили в старых тяжелых солдатских ботинках, носили невесть что, тоже чаще всего, перешитое из солдатской и красноармейской одежды.

Замки мало кого интересовали потому, что во времена смуты все, что можно было, разграбили и растащили. Зато популярность приобрели прочные запоры. Ими закрывались на ночь не столько от грабителей, сколько от молодежи, несмотря на комендантский час рыскающей по домам в поисках чего-нибудь съестного. Они были вооружены. Обрез на базаре отдавали за буханку хлеба, за две можно было выменять револьвер «смит-вессон» или системы «Наган». Патронами торговали, как в давние добрые времена семечками.

И все же уже в первый день в сапожную мастерскую пришел одноногий инвалид и попросил отремонтировать подошву на одном принесенным им ботинке. Появились клиенты и у портного.

К Миронову никто не шел, и он сидел у окна и с тоской смотрел на площадь. На противоположной стороне ссорились, дрались и мирились оборванцы-беспризорники. Были среди них Турман и Гнедой. Но их знал только Красильников, который пока, в отсутствие посетителей, придремывал в своей каморке, примыкающей к мастерской Миронова.

— Семен Алексеевич, спите? — спрашивал Миронов.

— Лежу. Думаю.

— О чем?

— О детишках своих. Байстрюками растут.

Помолчали.

— А вы бы отдали их к Заболотному в коммуну.

— Нельзя. У них мать есть.

— Мать для мальчишек — не то. Для мальчишек отец нужен. Мать из мальчишек девочек воспитает.

— Я и думаю: что за поколение после войны вырастет? Стране мужики понадобятся. Защитники…

— Тихо! Кто-то идет.

В дверь постучал первый клиент. Войдя в мастерскую, он, как в церкви, снял шапку.

— Доброго здоровьица! — сказал он и выложил на стол перед Мироновым завернутый в тряпицу замок. Попросил сделать к нему ключ. Миронов порылся среди железной рухляди, собранной красноармейцами во Владиславовке. Нашел подходящий. Пришлось только очистить его от ржавчины и напильником сделать в нем выборку.

— Вы какими берете? — спросил дедок, обрадовавшись, что замок в руках мастера со щелчком открылся. — Царскими чи керенскими? Ходят слухи, шо при новой власти денег совсем не будет. Срасходуем царские, и шо тогда?

— Перейдем на натуральную оплату, — сказал Миронов.

— Скажить, а чи не могу я вам сейчас предложить натуральную? — спросил дедок и вывалил на стол пять тараней, сухих и изнутри светящихся жирком.

У Миронова накатилась слюна. Он торопливо сказал:

— Можно, конечно, и натуральную, — и смахнул рыбу в ящик, стоящий на стуле, рядом со столом.

Дедок поблагодарил Миронова и ушел.

А Миронов вынул из ящичка две таранки, позвал Красильникова:

— Нет никого. Иди, угощайся.