Рассвет над волнами (сборник)
Шрифт:
— Богдан… Богдан…
Сын проснулся. Завязалась беседа. Сначала говорили с опаской, потом все более откровенно. Говорили обо всем — о жизни, о том, что значит быть мужчиной. С удивлением и удовлетворением Профир открывал, что его сын вовсе не маменькин сынок, а мужчина в полном смысле этого слова. Богдан многого не знал о жизни, но готов был не пасовать перед трудностями.
Через некоторое время Профир крикнул:
— Мария, посмотри, у нас не осталось того старого вина?
Профир хранил на всякий случай в запечатанных сургучом бутылках прозрачное, с легкой желтизной,
— Что ты делаешь, Петрикэ?
— Хочу чокнуться с Богданом.
Мария ничего не понимала:
— Вместо того чтобы отругать его…
— Ты разве не слышала, как я его ругал?
Мария не знала, о чем беседовали отец и сын, но видела, как они подняли рюмки. Богдан сказал:
— Счастья тебе, отец!
— И тебе тоже, сынок!
Она не слышала их разговора, но материнское сердце подсказывало, что случилось нечто очень важное. Важное и для Профира, и для Богдана.
Кутяну допоздна укладывал чемодан, прикидывая, что брать с собой и что не брать. В доме никого не было.
Хозяин ушел на работу, его жена — к соседям, дети играли на пустыре за забором. Вчера вечером он заплатил за квартиру. Турок посмотрел на него с удивлением:
— Что наша видит, господин Кутяну? Уходить от нас?
— Ухожу, дядюшка Али, ухожу.
— Зачем уходить? Наша плохо сделал? Мы любить тебя.
— Я знаю, дядюшка Али, но я уезжаю…
Кутяну прочитал в глазах турка огорчение. Он хорошо чувствовал себя среди этих искренних и добрых людей: не раз, возвращаясь в свою комнатку, он находил на столике цветы, а на накрытой салфеткой тарелке кусочки пахлавы или пирога с орехами. И вот теперь ему приходится расставаться с ними. Больше чем когда-либо он чувствовал себя одиноким, ужасно одиноким. Ему хотелось поговорить с кем-нибудь, открыть свою душу, ведь он отправлялся в дальний путь и доброе слово послужило бы бальзамом для его охваченной беспокойством души.
А на душе у него кошки скребли. Потому что за внешне благополучным, решительным, уверенным в себе скрывался другой Кутяну, который мучался, стараясь перебросить мостки к людям. Но, увы, эти мостки быстро рушились, словно были построены из песка. Офицеру никак не удавалось найти контакт с экипажем, и это его угнетало.
Он закончил укладывать чемодан: аккуратно разложил книги по навигации, несколько смен белья, туалетные принадлежности. Но, как бы он ни растягивал это занятие, время шло невыносимо медленно. Кутяну лег на кровать, заложив руки за голову, и лежал, уставившись в потолок, пока не зарябило в глазах. Его томило ожидание, он задыхался в этой маленькой комнате от одиночества. И тогда он поднялся и пошел в город. Из первого же автомата позвонил Анде. Ответила ее мать:
— Как, ты разве не знаешь? Анда сегодня утром уехала на совещание в уезд.
Он, глухо проговорил:
— Спасибо, — и направился вдоль берега. Несколько раз прошелся взад-вперед. Ему встретились несколько однокашников по военно-морскому училищу. Он хотел поговорить с ними, но те, поздоровавшись,
Кутяну вернулся домой, взял чемодан и отбыл на корабль. В вахтенном журнале появилась запись, что старший лейтенант Кутяну прибыл на борт раньше всех членов экипажа.
Отплытие
День отплытия будто специально выбрали, чтобы подвергнуть всех испытанию. По кораблю хлестал частый холодный дождь, подхватываемый порывами ветра. Волнение моря было сильным, и барк нервно подпрыгивал и вздрагивал, удерживаемый на швартовах. Два буксира — один у носа, другой у борта — натужно пыхтели. Выстроившиеся на палубе матросы с трудом держали равнение. Провожать барк пришли офицеры штаба флота. Промокшие музыканты старались прикрыть свои инструменты; по берегу бегал, щелкая аппаратом, фоторепортер. Построенный на берегу взвод солдат готовился отдать почести отплывающему кораблю.
Адмирал на несколько минут задержался на борту. Обошел строй матросов, пожелал им счастливого плавания, затем сошел на причал. Был исполнен Государственный гимн Румынии — военнослужащие взяли под козырек. Сквозь пелену дождя послышались команды:
— Убрать трап!
— Отдать швартовы!
Буксир «Войникул», прицепленный впереди, запыхтел от натуги, и конвой медленно двинулся с места, оторвавшись от причала. «Мирча» шел спокойно, словно большое миролюбивое животное. Вдоль бортов пенились волны, с ревом ударяя в обшивку. Суша медленно удалялась, ее контуры становились все более расплывчатыми.
Вдруг раздалась команда «По постам!». Послышался топот по мокрым палубам. Что-то заскрежетало, и корабль содрогнулся.
На носу Профир по рации говорил с ведущим буксиром.
— Что у вас случилось? — слышался из рации перекрываемый треском хриплый голос.
— Думаю, мы задели дно! — кричал Профир так громко, что казалось, его могли слышать на буксире и без рации.
— Что предлагаешь?
— Удлинить буксирный трос до четырехсот метров и тянуть сразу двумя буксирами, — крикнул Профир.
Рядом Кутяну подавал какие-то знаки. Профир посмотрел туда, куда показывал старпом, и понял, что тот не зря волнуется: металлический трос трется о борт, со временем может разорваться. Об этом он не подумал.
— Что у вас там творится? — снова послышался голос из аппарата.
Профир заставлял себя говорить как можно спокойнее:
— Думаю, сначала надо ослабить трос и поставить защиту на борт.
Офицер на ведущем буксире был явно удивлен:
— А сумеете?
— Да.
— Тогда действуйте быстро: волнение моря усиливается.
— Ясно.
Ветер крепчал, и корабль еще сильнее подбрасывало на волнах. Он то вздымался на пенящийся гребень, то резко нырял вниз, наклоняясь и дрожа всем корпусом. При большом крене все труднее было обращаться с тросом. Несколько матросов на носу едва успевали схватить и поднять огон троса, как корабль тут же нырял с гребня волны, и они выпускали его. Усугубляла ситуацию небольшая глубина. Корабль продвигался вперед, задевая дно, и возникала опасность разбить киль об острые выступы скал, скрывавшихся в глубине.