Рассыпанные искры

Визель Эли

Итак, перед вами книга, которая могла быть составлена или скомпонована иначе: вместо одного Учителя нетрудно было бы рассказать о другом, ко всем приведенным легендам добавить еще несколько. Ибо по ходу лекций, прочитанных в разных городах Франции и США, рассказчик отбирал персонажей, следуя скорее воображению, нежели разумной схеме. Он мог бы сосредоточиться на теоретическом, социологическом или теологическом аспектах хасидизма. Вместо этого повествователя соблазнила возможность возродить некоторых героев, населявших мир его детства. Они по-прежнему пленяют и тревожат его воображение — пожалуй, даже сильнее, чем в прошлом. Ибо хасидизм, проповедовавший братство и примирение, стал алтарем, на котором был принесен в жертву целый народ. Иной раз я думаю, что мир не стоит этого Закона, этой любви, этого духа и этой песни — спутников человека на его скорбном пути. Мир не заслужил легенд, рассказанных ему хасидизмом, и налетевший

ветер развеял их.

Хасиды, чью веру мой дед разделял и в течение всей жизни, и в смертный свой час, были неотъемлемой частью моего духовного бытия. Мне близки их простота, бесхитростность и любовь к прекрасному. Они умели молиться и веровать. Они владели искусством давать и искусством брать. В их общинах ни один нищий не оставался голодным в субботу. Несмотря на бедность и невзгоды, они ничего не просили у других, и их бесконечно удивляло и трогало малейшее проявление сердечности и великодушия. Потому-то они не могли выжить в обществе, где царила холодная, бездушная и абсурдная жестокость.

Почему интерес к ним теперь пробуждается? Не оттого ли, что сознание человека отягощено чувством вины, не оттого ли, что смерть их обременяет людскую совесть? Быть может. Но есть и иная сторона дела. Их завет взволновал нас до глубины души, и утрата его связана с нашей неспособностью верить и бороться за веру. «Бог — это молитва», — сказал рабби Пинхас из Кореца. И никогда современный человек не был так близок к молитве.

Следует также отметить, что все условия, сопутствовавшие в 18 веке возникновению хасидизма, наличествуют и сегодня: неустойчивость — внешняя и внутренняя, поверженные кумиры, разгул жестокости… Куда идти, где спрятаться? «Ад существует, и он на этом свете, — сказал рабби Нахман, — но никто не осмеливается в этом признаться». Неверно. Сегодня осмеливаются все. Никогда раньше не претерпевало человечество таких страданий, не переживало таких мерзостей. Нынешний человек шагает по Луне, но душа его прикована к земле. Когда-то было наоборот.

Отчаявшись в настоящем, мы, как хасид когда-то, ищем прекрасное в легендах.

В хасидском мире нищие — это принцы, а немые — мудрецы. Чудотворные странники меняют лицо Земли. Такова природа хасидизма. Главное в нем — присутствие и преображение. В хасидизме все возможно, все становится возможным, если только присутствует тот, кто умеет слушать, любить других и отдавать себя. В чем суть хасидских легенд? В попытке очеловечить судьбу.

Итак, история, которую я пытался здесь поведать, рассказывалась уже не раз и не одним человеком. Она неизменна, и, повторяя, я лишь передаю ее новым слушателям. Ненужное повторение? Нет. В иудаизме повторение может играть созидательную роль. Об Элиэзере Бен-Гиркане говорили, что он ни разу не произнес слова, не услышанного им ранее от своего Учителя. Странная похвала. Неужто и вправду рабби Элиэзер не создал ничего самобытного? Напротив, он сделал многое. Повторением речений, связывавших его с Моисеем, а через него с Богом, он оказывал воздействие и на еврейскую мысль и на саму судьбу еврейства. Передавать важнее, чем вводить новшества. Моисей знал все вопросы, которые до скончания веков будут задавать ученики Учителям. И все же мы обязаны вопрошать, и тогда повторение станет приобретением. На иврите слово масорет (традиция) происходит от глагола лимсор — передавать. На протяжении нашей национальной истории эта потребность передать, поделиться выглядит почти навязчивой.

Разумеется, не всякий опыт поддается словесному закреплению. Есть и такой, который должен передаваться от человека к человеку бормотаньем, взглядом или же… — смехом. Рабби Ханох из Александрува знал, что когда его учитель рабби Мендл из Коцка рассказывал забавные истории, он в действительности оплакивал разрушение иерусалимского Храма. И когда на исходе субботы я слушал, как старики говорят о своих рабби, я закрывал глаза, чтобы увидеть то, что видели они.

Баал-Шем, Маггид, Леви-Ицхак, Исраэль из Рижина… Теперь мой черед показать их — такими, какими видел их тогда, такими, какими вижу теперь. Эти портреты субъективны несвободны от повторов, ошибок, упущений. Beроятно, они дают представление скорее о самом рассказчике, чем о героях. Быть может, истории о Нахмане из Брацлава или Мендле из Койка он привел лишь затем, чтобы показать, как они влияли на его собственное отношение к языку, к человеку, правде и одиночеству; о Леви-Ицхаке из Бердичева — для того, чтобы заявить о своем праве на наследие, а о Зусе из Аниполи — чтобы признать, чем он обязан ему, чем обязан всем тем рабби минувшей эпохи, которые остались его Учителями. Только по чистой случайности не были упомянуты некоторые другие выдающиеся личности: Шнеур-Залман, Хаим из Цанз, Ицхак из Гера, Меир из Перемышлян, Нафтали-Герш из Ропчиц, Мендл из Косова, Моше из Уйхея.

Каждый из них — основатель школы, каждый — источник духовного обогащения. Рассказчик надеется поведать о них позже, ибо это только начало его паломничества. Кажущаяся произвольность порядка изложения предопределена детскими впечатлениями. В его городе, например, говорили о Рижине больше, чем о Гере, чувствовали себя стоящими ближе к Баал-Шему, чем к его комментаторам. Поэтому те или иные предпочтения обусловлены субъективными критериями. Повествователь отбирает наиболее близкий ему материал, а остальное откладывает на другой раз. Если он останавливается на какой-то легенде, то не потому, что она правдивее прочих, — просто он слышал это, а не иное предание. Если какая-то легенда приписывается одновременно двум, трем или пяти Учителям, то это дает ему право преподнести ее в дар тому из них, кого он больше любит. Подобным образом поступали и продолжают поступать все хасиды со времен Баал-Шема. А собственно, почему бы и нет? Тем более что повествуя о других, рассказчик говорит о себе. Он не стремится научить или убедить, он хочет заполнить пробелы и установить новые связи. Не претендуя на объяснения сущего, он силится лишь вырвать у смерти молитвы и лица, взывая к воображению и ностальгии — тем силам, которые заставляют человека вслушиваться, когда ему рассказывают его собственную историю.

ПОЯСНЕНИЯ К ИМЕНАМ И ТЕРМИНАМ

Агада — притчи, толкования, легенды, пословицы и басни, как правило, берущие начало в библейских текстах, толкующие их сложные места и предлагающие варианты понимания Талмуда и Мидраша. В то время как Галаха жестко предписывает соблюдать определенный образ жизни, Агада менее бескомпромиссна и менее требовательна и даже, в зависимости от контекста, может быть шутливой или поэтичной. Агада побуждает к размышлениям и в основу веры вносит нравственный смысл.

Баал-Шем (буквально: Властелин Имени) — так со времен средневековья называют людей, которым известны истинные имена существ и вешей и которые, владея этой тайной, могут управлять и пользоваться ими. Тот, кто знает имя силы, — тот и ее хозяин. Его знание — это его власть. Если он использует свою власть в корыстных целях, то так и останется простым магом. Но если он, напротив, пытается приблизить эти имена к Имени Создателя и в Боге объединить существа и вещи, он становится Властелином Доброго Имени, Баал-Шем-Товом.

Бет-Мидраш (буквально: Дом Учения) — для того чтобы не прерывать изучения и обсуждения Писания, евреи предпочитают не покидать Бет-Мидраш ради молитвы в Бет-Кнесете (Доме Молитвы). Часто эти два «дома» объединялись или хотя бы примыкали друг к другу, так что служба перетекала в учебу, а кульминацией учебы становилась молитва. «В час молитвы и учения» — это выражение часто повторяется в хасидских текстах.

Галаха (буквально: дорога, путь, правило) — то, что в Талмуде и раввинской литературе соотносится с ритуальной, социальной и экономической жизнью общества и каждой отдельной личности. Также как тексты Агады, с которыми Галаха перекликается, она в основном черпает свою мудрость из Библии. Тексты Галахи составляют суть всеобъемлющих законодательств, регулирующих все аспекты жизни благочестивого еврея.

Гаон из Вильны, или Раби Илия бен Шломо-Залман (1720–1797) — самый почитаемый раввин среди евреев Восточной Европы, человек высокой морали и энциклопедических знаний. Всеми признанный знаток Галахи, он также обладал глубокими познаниями в Каббале. Он яростно противостоял хасидскому движению и активно боролся с его распространением в Литве.

Гилель и Шамай — соответственно глава и его заместитель Сангедрина в первом веке до н. э. Это самая известная «пара» раввинов. Их мнения провоцировали и дополняли друг друга. «Школа Шамая» была более жесткой и строгой в отличие от «Дома Гилеля», который, памятуя об уроках прошлого, склонялся к более мягкому подходу.

Даян — раввинский судья.

Дин — приговор; мидат адин. Божья кара.

Зохар — «Книга Сияния», основа учения каббалистов, эзотерический комментарий к Пятикнижию, традиционно приписываемый Раву Шимону Бар-Йохаю.

Йоханан Бен-Закай — законоучитель I века, одна из ключевых фигур в детальной разработке Талмуда. Для того чтобы не прерывать свою работу, он бежал из Иерусалима, захваченного Веспасианом, и основал Академию в Явне, которая продолжала дело Сангедрина и тем самым сберегла традицию. После разрушения Храма Раби Йоханан Бен-Закай собрал воедино все, что ему было известно о законах жертвоприношения, вплоть до мельчайших деталей, в ожидании появления Мессии. В то же время он считал особенно важным — пока не восстановлен Храм, да и всегда — изучение святых текстов и поддержка практики службы в синагоге.