Ратное счастье
Шрифт:
Но и я напомнила Косте, как он в самом- начале войны насмешил фронтовой народ. Трибунальский домишко бомбили «юнкерсы». Опасаясь прямого попадания, все обитатели выбежали в запущенный огород и без промедления улеглись между истоптанными грядками. А Костя еще долго не мог угнездиться и все бегал. Ему кричали в промежутках между взрывами: «Ложись же, чего демаскируешь!» А Костя: «Братцы, да как же тут лечь-кругом крапива!..» Вдруг-— бенц! — бомба упала где-то совсем рядом, и Костя, подхваченный взрывной волной, как распластанная лягушка, полетел в самые густые заросли. Целую неделю потом почесывался, отбиваясь от насмешек товарищей. Вспомнив, я и теперь смеялась, а контрразведчик добродушно ворчал:
— Ладно, ладно, озорница. Попадешься в мои руки—
Отведав один глоток нашего кофе, гость с непередаваемым отвращением сморщился:
— Редкостная гадость. Уж лучше голый кипяток гонять. — И ушел, пообещав заглядывать на огонек.
Соловей, укладываясь на свои нары, вдруг замурлыкал:
Чижик-пыжик, где ты был?..
— Оставь! Маленький ты, что ли? Ведь слышал же разговор — должен понимать, что к чему.
Уже почти засыпая, я вспомнила, что так еще и не вызывала Вахнова. Впрочем, успеется: пусть передохнет как следует. Разговор будет не из легких. Надо как следует пробрать. Про Шамиля Нафикова напомнить. И вообще... к чему приводит самовольничанье. А все-таки, как ни прикинь, а несправедливо не дать парню хотя бы медали. Пусть провинился, но ведь факт — не так-то просто по собственной воле выброситься на бруствер, под пули и осколки. Так и быть: представлю. Не забыть бы сказать комбату. Да, но... кулацкий сын!.. А, наплевать на его папашу! Да если бы у Вахнова было действительно наследственное кулацкое нутро, он бы мог запросто предать. Ночь. Ни выстрела. Один у пулемета. Снял замок пулеметный — и пошел сдаваться. Тем более что нейтралка не была заминирована. А может быть, с Костей посоветоваться?.. Ах ты, Костя,— все такой же. Милый. А командиры взводов?.. Им надо... их надо... потом...
Мне снился кошмар.
...Надо бежать, но ноги чугунеют — пальцами не пошевелить. Сердце подкатывает к горлу и там замирает: из танковой башни торчит не пушка,— лысая голова хищного кондора на омерзительно голой шее. Извиваясь по-змеиному, она вытягивается, как резиновая, и, плотоядно щелкая окровавленным клювом, шарит по самой земле... Бей!.. Вахнов!..
Я просыпаюсь в испарине и долго не могу перевести дух. Потом, еле-еле нашарив в темноте спички, зажигаю лампу-гильзу. Соловей, разбросавшись, спит взахлеб. Прикрыв его шинелью, открываю настежь входную дверь. Сразу становится легче.
Через неделю я по совету комбата Бессонова устроила своему войску «смотр». Построением занимался мой заместитель — старший лейтенант Парфенов, подчинившийся наконец воле приказа. Он мне сразу и активно не понравился. Я бы охотно простила ему первую реакцию, о которой докладывал старшина: посчитал себя обиженным, обойденным. Но он сам по себе был несимпатичен. Если принять за истину, что глаза человека — зеркало души, то мой зам тут явно проигрывал: вместо обычных зрачков у него блестели две крошечные точки, отчего взгляд казался подозрительным и злым. И вообще. Разговаривая, в глаза не смотрит, точно совесть нечиста. И все время усмехается— загадочно и высокомерно. И эта его усмешка кажется мне неуместной до неприличия. Впрочем, бывает и так, что приятные в первом общении люди при ближайшем знакомстве проигрывают, и наоборот...
Смир-р-но!— голос у Парфенова раскатистый, как соборный колокол, и вместо «смирно» у него получается «смурно».
Товарищ старший лейтенант, по вашему приказанию рота построена в полной боевой! — и тут же к строю: — Выше головы! Энтузиазма не вижу. Це-ре-мо-ниальным!..
Отставить! — Я едва сдержалась, чтобы тут же при всех его не осадить. Раз не при пулеметах, то уже «не в полной боевой». А балаган тут и вовсе . неуместен. И для чего же, как не для насмешки, он поставил в строй нестроевого писаря. И бедный наш Иван Иванович среди подтянутой молодежи выглядит как трухлявый пень в березняке: плечи поникли, усишки обвисли, глаза какие-то виноватые. А старенькая брезентовая кобура с допотопным наганом неряшливо съехала на середину поджарого живота.
Иван Иванович, вы свободны,— отпустила я его душу на покаяние.
Благодарю
Солдаты осторожно посмеиваются. А что с него взять? Не боец вчерашний бухгалтер. Приносит какую-то пользу, и то хорошо. Впрочем, и у Ивана Ивановича есть свои достоинства: явные математические способности и изумительная каллиграфия. И он не только исправно ведет всю ротную отчетность, но по просьбе солдат сочиняет и украшает затейливыми заставками ласковые письма к невестам и просто так— знакомым. Сочинив, читает вслух. Они звучат как наивные солдатские молитвы; кто смущенно посмеивается, а кого и слеза прошибает. «Моя пресветлая голубка Машенька! Кланяюсь Вам низехонько, аж до самой земли от всего верного солдатского сердца. Во первых строках сообщаю, что был я немного поцарапан, но теперь поправился, чего и Вам от души желаю. Сокровище мое ненаглядное, я надеюсь, что Ваши клятвы остаются прежними. А моя фронтовая воля железная: недалек тот час, когда я на белых крыльях Победы прилечу на Ваше светлое крылечко и заключу Вас в жаркие объятия. А потом перед всем честным народом и своею совестью открыто назову дражайшею подругою жизни, со всеми вытекающими отсюда последствиями...» Последние слова солдатам нравились почему-то больше всего, и, заказывая письма, они напоминали: «Иван Иванович, про „последствия" не забудьте...» И тот охотно дописывает.
Развернув взводные колонны по фронту и подав команду «вольно», я дважды прошлась перед строем. В общем, осталась довольна, хотя настроение людей было не лучшим. Я их уже многих знаю и в лицо и по фамилиям. У новичков какие-то совершенно отрешенные физиономии — ничего не выражающие. Не огляделись еще, что ли? А у солдата Воробьева и вовсе кислая, несчастная. Странный парень: угрюм, замкнут— не реагирует ни на строгость, ни на шутки. И трус. За километр снаряды рвутся — бледнеет до синевы. И никак ты его не расшевелишь:
— Рядовой Воробьев, для чего служит спусковая тяга?
Стоит, как истукан, и беззвучно шевелит бледными губами. А потом, вздыхая, еле шелестит:
— Память у меня плохая...
Солдаты пересмеиваются, а Воробьеву хоть бы что? никакого самолюбия! И удивительно, что он не из какой-нибудь глуши, а из довольно большого города, из рабочей семьи. Слесарь бывший. Я уже его и на комиссию в медсанбат направляла. Думала, в нестроевые переведут. Не тут-то было—.здоров, как штык. Ну что с таким делать?..
Вот и Илюхин, на которого в бою жаловался рыжий сержант Вася Забелло. Точно подменили парня: подворотничок, заправочка — все честь по чести,— веселый и сытый. А рядом его командир без звания Вахнов — «истребитель танков». Самовольник. Со стороны поглядеть — рубаха-парень: серые глазищи распахнуты бесхитростно — что называется, «ест очами начальство». Но приглядись внимательно — и поймешь, что не так прост этот удалец. У нас с ним состоялся нескладный и, по-моему, безрезультатный разговор. Интересная у парня логика. Вернее, отсутствие всякой логики. Защищаясь, он нападает. Ловит на слове и передергивает в свою пользу. «Ты знаешь, что сказано в БУПе о танках?» — «Так точно: „Огонь по смотровой щели"!» — «Но ведь многие параграфы уставов устарели». — «Так ведь не я же их писал».— «При теперешней скорости машин вести огонь по щели— все равно что бить по летку пчелиного улья. К тому же танк шел не на тебя». — «А пушкарей, стало быть, давить можно? А говорим —„взаимодействие"...»
Ладно, погоди, плут, с тобой еще разговор будет. Ишь ты: «в огороде — бузина, в Киеве — дядька».
Впрочем, все шестнадцать выведенных мною из боя ребят глядят весело и вроде бы дружелюбно. Вон какие хорошие глаза у Николая Пряхина. И рыжик — Вася Забелло доброжелательно щурит свои плутовские зенки. А Митя Шек, ей-богу, уставился на меня, как на икону,— не сморгнет. Ах ты коротыш этакий!.. И Осинин, и Приказчиков, и Малышев, и все остальные, кто пережил последний бой,— моя славная, огнем испытанная гвардия. Старшина и Соловей по особому счету. Это почти родня. Надежнее надежных.