Равная солнцу
Шрифт:
— Я не была шахом, принимающим такие решения о вашей судьбе, — непоколебимо отвечала Пери. — Наш отец изгнал собственную мать и покарал собственного брата, когда они восстали. Могла ли я после этого убедить его в вашей невиновности?
Исмаил фыркнул:
— Султанам рассказала мне, что ты делала все, дабы лишить ее возможности высказаться. Ты вытеснила всех жен царского рода и заняла место, принадлежавшее мне.
— Я никогда не могла надеяться стать вами, брат мой, — сказала она.
Исмаил нетерпеливо заворочался на своем сиденье, и крохотные
— Почему же ты пыталась?
Лицо Пери разрумянилось, но я все равно видел гусиную кожу на ее запястьях. Подбородок ее воинственно вздернулся.
— В ту минуту, когда это было возможно, я завоевала для вас дворец.
Исмаил выпрямился на подушке — теперь он сумел выглядеть выше царевны.
— Ты свирепа, как мужчина. Вскоре после того, как я прибыл во дворец, мирза Шокролло поведал мне: ты заставила людей провозгласить, что наделена фарром древних царей. Что может быть оскорбительнее для нового шаха? Как ты смеешь утверждать это? Но теперь фарр перешел ко мне. Ты больше не любимица шаха и не можешь принимать государственные решения. Если ты сделаешь это, я расценю их как неповиновение. Тебе понятно?
Мышцы на шее Пери напряглись, будто она задыхалась. Затем она склонила голову и молчала так долго, что он должен был понять, что ее ответ будет вынужденным.
— Чашм, горбон, — сказала она голосом, хриплым от гнева.
Теперь было ясно: Исмаил думал, что Пери вытесняла его еще с детских лет, и я догадался, что все ее последующие действия он воспринимал как ту же борьбу за власть. Как ее новый визирь, я обязан был вмешаться:
— Свет вселенной, могу ли я иметь соизволение говорить?
Шах взглянул на меня, словно был рад, что его перебили:
— Можешь.
— Мы столь поражены царственным сиянием, что не можем выговорить, как оно владеет всем нашим сердцем, — начал я, говоря и за себя, и за Пери. — Если в нашем прошлом и были ошибки, мы глубоко сожалеем о них и жаждем лишь искупить их во властительных глазах.
— Ничего необычного в том, что вы поражены моим присутствием.
— Как мы можем служить свету вселенной, чтоб доставить ему удовольствие? Ведь это единственное оправдание нашей жизни и дыхания. Мы сделаем все… — я взглянул на царевну для подтверждения, — все, что удовлетворит тень Бога на земле.
Исмаил посмотрел на Пери. Стиснув зубы, она поклонилась, усмиряя себя, насколько могла.
— Брат мой, клянусь, что это заветнейшее из желаний, — сказала она.
— Как я могу знать, что ты будешь служить мне, а не себе?
— Я желала бы оправдать себя перед вами, стать вашим доверенным лицом, использовать все, чему я научилась, чтоб продвигать ваши интересы.
Наконец Пери вышла на верную дорогу. «Поцелуй его стопу!» — кричал я мысленно.
— Ведь я могу очень многое, — продолжала Пери, и я опять забеспокоился.
Почему она не остановилась?
— Я смогу посоветовать вам лучших
Шах снова заподозрил что-то, и его желание поверить ей увяло так же быстро, как расцвело.
— У меня множество советников, — ответил он.
— Что я тогда могу сделать?
Он растерялся, но быстро выправился:
— Если хочешь, я устрою твое замужество, чтоб тебе было чем заняться. Маленькие дети очень требовательны к матерям.
Пери содрогнулась, как от лихорадки, а я вспомнил клен, догола облетевший под ледяным осенним ветром.
— Как это чудесно, — холодно ответила она. — И все же я предпочитаю остаться одна и посвятить себя памяти нашего отца.
— Дело твое, — равнодушно сказал он.
И снова меня просто взбесила его бездарность как правителя. Если пинаешь верного пса, даже если он и провинился, то лучше брось ему потом кость. Иначе не удивляйся, когда он вонзит клыки тебе в горло. Но приручить его было делом Пери, так как ей было что терять, а вместо этого она просто добилась от него рычания.
Когда мы уходили, Пери выглядела так, словно в ней бушевал огонь, готовый пожрать всех, кто рядом. Щеки ее и обычно жемчужно-ясный лоб сейчас алели, словно ее била лихорадка, от ее тела исходили волны жара. Я не смел дотронуться до нее даже случайно, из страха, что ярость ее обратится на меня.
Когда мы уже шли садами, вдалеке от злобных сплетников, Пери заговорила, путаясь в словах:
— Как он смеет заявлять о своем царственном фарре! Фарр остается с тем, кто заслуживает его больше всех! — выдавливала она сквозь стиснутые зубы. — И мы еще увидим, кто это…
— Мы уже знаем — это вы.
Пери вздохнула:
— Мне даны все орудия правителя — кроме слепого и тупого орудия, которое, оказывается, значит все, — и никаких возможностей. Когда я читаю хроники, мои желания выглядят вовсе не исключительными. Чингисхан возводил своих дочерей на трон во всех уголках империи, и они правили его именем. Наши предки-кызылбаши давали женщинам куда больше свободы, потому что жили кочевой жизнью. Эти обычаи, увы, погребены, и наши женщины с ними.
— Во многих местах то же самое, — ответил я. — Однако Британией двадцать лет правила женщина, ибо ее отец не оставил мужского потомства.
— Не совсем так, — поправила Пери. — У короля Генриха был один или два сына, но родились они не от той женщины, на которой ему позволено было жениться. Что за дурацкое обыкновение — отрицать отцовство собственного ребенка!
— Это очень стесняет, — согласился я.
— Но для Елизаветы это было преимуществом. Мы тут буквально тонем в наследниках; десятки жен, побывавших в постели моего отца, времени зря не теряли. Моя единственная возможность — быть советницей при одном из его взрослых сыновей или править до его совершеннолетия, что меня бы устроило больше.