Равная солнцу
Шрифт:
Я засмеялся и купил две порции. Разносчик положил их, курившиеся горячим паром, в глиняные держалки, улыбнувшись при взгляде на нас. Мы подули на свеклу и принялись есть прямо посреди улицы. Губы и пальцы Джалиле стали пурпурными. Она хихикнула и отерла рот.
Доев, мы вытерли друг друга, и снова наступило неловкое молчание. Что мы могли сказать друг другу после стольких лет? Глаза Джалиле покраснели, и я понял, что ей надо отдохнуть.
— Пошли, — сказал я. — Я отведу тебя во дворец, посмотришь, где будешь жить.
— Я буду жить во дворце? — Она не могла скрыть восхищения.
— Будешь. А скоро у тебя будет красивое платье и украшения
— Но где будешь жить ты?
— Неподалеку, — сказал я. — Расскажу все, как только ты устроишься. А сейчас хочу тебе кое-что показать.
Мы дошли вместе до Тегеранских ворот, а оттуда до мельницы. Несколько женщин ожидали, пока до них не дойдет очередь, а другие покупали муку, которой торговали здесь же. Мы стояли и смотрели, как мулы крутят колесо, двигающее огромный камень, катившийся по пшенице и дробивший ее в муку. Джалиле застыла, пораженная.
— Дома я это делала вручную, — проговорила она.
Я взял ее руку и провел пальцами по жесткой, загрубевшей ладони. Она никогда не писала ничего о домашней работе, никогда не жаловалась.
Джалиле отняла свою руку, досадливо сжав маленький рот.
— Если мы купим муки, я испеку тебе хлеба, — очень тихо предложила она. — Я узнала все матушкины рецепты от ее сестры.
Внезапно меня словно унесло назад, в наш дом, где я смотрел, как мама вынимает посыпанный кунжутом хлеб из печи и глаза ее светятся гордостью, а мы с Джалиле собрались вокруг и любуемся хрустящей потрескавшейся корочкой и отламываем кусочки, пока он еще горячий. Ни один пекарь больше не пек такого. Мои ноздри наполнились этим ароматом, язык заломило от желания.
— Джалиле, эта мельница — наша. Когда-нибудь я расскажу тебе все, но пока можешь думать об этом как о полученном по странному кругу наследстве от нашего отца.
Говоря это, я вдруг понял, насколько это правда. Если бы нашего отца не убили, я никогда бы не служил Пери, а если бы не служил ей, то никогда бы не получил мельницу.
— Я рада, что она наша, — ответила Джалиле. — Это потому ты смог перевезти меня в Казвин?
— Она лишь часть причины, — сказал я. — Прежде чем тебя пригласить во дворец, было полезно убедиться, что у меня есть средства, чтоб поддержать тебя.
В ее глазах мелькнула боль, и я пожалел, что упомянул это. Ей наверняка всю жизнь твердили, какое она бремя.
— Я благодарна тебе за то, что ты это сделал, — сказала она. — Но неужели я ничем не могу тебе быть полезна? Совсем ничем?
Слезы гордости наворачивались на ее глаза, и она почти гневно отерла их. Я увидел в них одиночество сироты, но и ее несокрушимый дух тоже. И понял, что надо сделать.
— Управляющий! — крикнул я.
Он выбежал приветствовать меня, призвал благословения на меня и мою семью и сообщил, что мельница работает даже больше, чем обычно.
— Отличная новость, — сказал я. — Но куда лучше новость, что моя сестра отныне проживает в Казвине. Принеси мешок своей лучшей муки для нее.
Джалиле засияла — улыбка ее была ярче лунного света в темной ночи. Мы неспешно пошли ко дворцу, неся между нами мешок пшеничной муки.
Через день после того, как вверил Джалиле у входа в гарем одной из тамошних женщин, я навестил ее в новом жилье. Отвели ей скромную комнату в большом спальном покое, которую она делила с пятью другими девушками-ученицами, и, когда рано утром я появился там, она была озадачена, увидев меня в гареме. Я пригласил ее прогуляться
— Что ты заплатил плотью, я отплачу преданностью. Клянусь!
Я попытался поднять ее, но она не подчинялась. Теплые слезы побежали по моей коже, и ее нежность словно залечила самые глубокие рубцы на моем сердце. Подняв ее на ноги, я прижал ее к себе, и ее слезы смешались с моими.
Отныне каждый день я навещал Джалиле, убедиться в ее успехах. По приказу Махд-и-Ольи она начала суровое обучение тому, как служат благородным женам. День ее начинался очень рано — уроками, как следует приветствовать жен разных чинов, а также объяснением ежедневных и ежегодных дворцовых дел. Я был счастлив, когда женщины одобряли ее почерк, проворство, желание услужить и способности бодро справляться даже с трудными положениями.
В выпадавшие нам дни досуга Джалиле пекла для меня хлеб в одной из малых кухонь гарема; мы ели его вместе с сыром и орехами, как в детстве. Прежде я словно и не ел хлеба — так глубоко было мое удовлетворение оттого, что я сижу рядом с нею и наслаждаюсь тем, что она с такой гордостью испекла. Мало-помалу мы рассказали друг другу истории своей жизни, и с каждым рассказом взаимопонимание становилось все глубже. Пока мы не начали делиться нашими рассказами, я и не сознавал, насколько был одинок.
Другим так просто спорить с детьми или дядюшками и все равно иметь достаточно кровных родичей, с которыми можно общаться; можно затевать мелкие ссоры и не разговаривать годами, давая волю гневу, пока с прочими членами семьи объятья крепки. Но у нас с Джалиле не было больше никого, и это знание делало нас сокровищем друг для друга, бесценным жемчугом, добываемым в бурных глубинах Персидского залива.
Джалиле усердно трудилась, осваивая дворцовые правила, а моя работа в канцелярии тянулась в томительной скуке, пока однажды утром я не подслушал дворцового летописца, объяснявшего юному помощнику, как им следует приниматься за написание истории краткого царствования Исмаил-шаха. Он приказывал ему пригласить для выяснения подробностей нескольких людей из числа его ближайших советников, узнать об усилиях шаха по части государственных и межгосударственных дел, а также опросить других вельмож о его покровительстве мечетям и искусствам. Помощник должен был подготовить сведения и подать их начальнику, который и писал историю.
Когда все это было оговорено, помощник понизил голос.
— А об этой, сестре его, вы что будете писать? — полушепотом спросил он мастера.
— Ты о той, что его отравила? — отвечал седобородый.
— Я думал, что его отравили кызылбаши. — У юноши были оскорбительно-красные рот и язык.
— Кто знает? Гарем — это тайна. Нет способа убедиться в том, что там происходит.
— Конечно есть, — сказал я так громко, что писцы оторвались от работы. — Почему не спросить евнухов, которые там ежедневно работают?