Равная солнцу

Амирезвани Анита

Фарид подскочил:

— Во имя Господа! Ты просто джинн!

— Тебе удалось?

— Слуга, открывший дверь, ничего не соображал от недосыпа. Я сунул шкатулку ему в руки, и он взял ее, ни о чем не спросив.

— Тогда ладно. Пошли.

— Где остальные деньги?

Я протянул ему мешок, и он затолкал его за пазуху своего халата. Достав длинный лоскут, я завязал Фариду глаза. Потом обвел его несколько раз по домику, чтоб он потерял направление, помог ему спуститься в ход и бесшумно задвинул плитку.

— Держись за мой халат, — сказал я.

— От него пахнет смертью.

— Не переживай, я тебя поведу.

—

Это могила? — спросил он пронзительным от страха голосом.

— Конечно нет.

— Я тебе не верю! — крикнул он. — Я справлюсь сам! — Он отпустил мое плечо и через минуту взвизгнул: — Я не вижу! Ничего не вижу! Ты бросил меня в яме!

Вопил он так громко, что я побоялся, как бы нас не услышали снаружи.

— Заткнись! — приказал я. — Мы не можем идти через дворцовые ворота на глазах у стражи, понял? А теперь хватайся за мой халат и держись как следует, чтоб выйти отсюда.

Он забормотал стихи Корана, хранящие от зла, и снова схватился за мое плечо. Рука его дрожала, и я знал: он ощутил весь ужас того, что мы совершили. Я попытался успокоить его:

— Там тебя ждут лошади. Твоя работа сделана, ты богат, а скоро будешь свободен. Завидую тебе.

Новые молитвы срывались с его губ, но за мое плечо он держался, и мы, спотыкаясь, медленно брели во мраке.

— Не нравится мне все это, — сказал он. — Какая правда может быть в убийстве? Неужели Бог уже наказывает меня за участие в этом?

— Да нет же. Все, что сделал ты, — это принес шкатулку, — сказал я. — А что нам еще остается? Ждать, словно бараны, которых все равно зарежут?

— Да защитит нас Бог! — пробормотал он.

— Слушай, — сказал я. — Давай я расскажу тебе одну знаменитую историю.

И я начал рассказывать ему часть из «Шахнаме», вставляя время от времени те стихи, что помнил, дабы успокоить его. К моему облегчению, магия поэзии сработала. Фарид перестал скулить и, казалось, следил за нитью повествования.

Когда мы наконец добрались до конца хода, я накинул на себя чадор, лицо скрыл под пичехом и вывел Фарида наружу в маленький сад. Неподалеку я увидел конюха, державшего двух лошадей, как и обещала Пери. Фарид едва удерживался, чтоб не побежать. Я проводил его до Тегеранских ворот и смотрел, как он покидает город.

Лицо Пери светилось, как солнце, проглядывающее сквозь тучи. Взгляд ее согревал меня, и я чувствовал, что все мои труды стоили этого. Я знал, что говорить можно лишь после того, как она отошлет Азар-хатун за чаем и финиками.

— Все в порядке, — просто сказал я.

— Отсутствие печати заметили?

— Нет. По крайней мере, пока нет.

— Фарид?

— Отбыл. Был так напуган, что вряд ли когда-нибудь ступит на улицы Казвина.

Она испустила долгий глубокий вздох:

— Да хранит тебя Господь всегда.

Мы оговорили каждый наш час в течение последних двух суток и решили, что, если кому-то из нас начнут задавать вопросы, будем говорить, что она была в своих покоях и писала письма своим сторонницам.

— Оттоманы до сих пор не прислали поздравления с коронацией Исмаила, — сказала Пери. — В связи с таким нарушением церемониала мне придется написать Сафийе-султан, жене Мурада Третьего, и выразить свою заинтересованность в сохранении мирного договора, естественно сопроводив письмо подарками. В случае допроса я смогу сказать, что нанимала лошадей и конюха для отсылки всего этого.

—

А что мне говорить о моем местопребывании?

— Ты помогал мне. Если кто-нибудь на базаре видел, как ты забираешь пилюли, скажешь, что я разрешила тебе поискать новые лекарства для своего желудка, — отныне это станет удобной вечной неприятностью.

Я улыбнулся.

— А теперь, прежде чем ты уйдешь к себе, я хочу прочесть тебе стихи, которые написала.

— Какая прекрасная неожиданность!

— Присядь.

Я взглянул на нее. Сидеть, когда она стоит? Это будет первый раз, когда я нарушу правила.

— Не стесняйся.

Я опустился на одну из подушек. Пери взяла листок глянцевой бумаги, на которой она любила писать стихи, и начала читать вслух.

Он робко, будто мышь, сновал тогда по дому, Он стать умел невидимым другому. Соперников не знал в храненьи тайны, Но тих и скромен был необычайно. Как мудрая жена, умел он слушать И утешать всегда изливших душу. Тот, кто решил — ослаблен он потерей, Ошибся, — как клинок, он тверд и верен. Не думай: «Мягче он вареной чечевицы, Слабей ногтя изнеженной девицы…» Душой сильнее он дамасской стали, Лев сердцем, рык слабее львиного едва ли. Мы знаем по нему, что можем сами Сдержать внутри бушующее пламя. Великих чтение и знание стихов Его душой возносит выше куполов. Он муж? Он женщина? Не все ли нам равно: Пусть третий пол, но в нем воплощено От них все лучшее. Попробуй возрази Пайаму Джавахир-и-Ширази!

— Да не устанут твои руки! Это прекрасно.

— Ты говоришь так, потому что твои уши слышат лишь красоту, — ответила она с притворной скромностью.

— О нет, правда, — заверял я, расчувствовавшись.

Подумать только — царевна пишет мне хвалебные стихи! Никогда не посмел бы и надеяться на такое. Мужчины всегда считают меня ниже себя из-за моего отсутствующего инструмента, а женщины воображают, что я такой же, как они. Ошибаются все. Я и в самом деле третьего пола, совершеннее, чем те, кто жестко привязан к одной роли, заповеданной от рождения. Пери это поняла. Не считать меня увечным, а прославить то новое, чем я стал. Мое рождение как евнуха наконец было признано и отмечено такими же трубными звуками, которыми празднуют рождение мальчика.

Я был мужчиной, поэтому мне захотелось обнять ее; как ее слуга, я мог лишь приветствовать ее. Столкновение чувств взметнуло меня на ноги. И я просто остался стоять, не зная, что делать дальше, пока улыбка Пери не сказала мне — она понимает, что творится в моем сердце.

Весь день во дворце было тихо. Чуткий, словно кот, я ловил каждый шум, который мог сказать — свершилось. Но все молчало. Ближе к вечеру я сказал Пери, что хочу вернуться на крышу и постараться оттуда разглядеть, проглочены ли наши пилюли.