Рай без памяти
Шрифт:
Я услышал тихий смех. Его смех. Хотя это и было повторением гренландского опыта, слышать смех человека только в сознании казалось тревожным и странным.
— Скажи Мартину, что три месяца легко могут превратиться в три часа.
— Что-то загадочно.
— Узнаешь, когда очутишься у себя на веранде. Кстати, не выходи на улицу.
— Почему?
— А погляди на себя…
Я поглядел. На мне был серый мундир, расшитый где только можно золотым галуном. В таком же мундире был и Мартин, переодевшийся для операции в Си-центре и ресторане «Олимпия». Зернов в белом халате напоминал парикмахера
— Что разглядываешь? — обиделся он.
— Любуюсь, в каком одеянии мы вернемся на Землю.
Все посмотрели друг на друга и засмеялись.
— Особенно ты хорош, — сказал Зернов. — Совсем швейцар из «Националя».
— А ты? Побрить? Постричь? Под бокс или полечкой?
— И я в мундире, — растерялся Мартин. — И переодеться не сможем. Может, куртку выбросить, а галун со штанов спороть?
— Не надо, — услышал я опять, — возьмите с собой как сувениры. Поездка не повторится.
— Значит, расстаемся?
— Увы, да.
— И больше не встретимся?
— Кто знает? Может быть, встретятся твои внуки и мои правнуки. Здесь время течет иначе, чем на Земле.
— Что ж, прощай. Может быть, это и к лучшему. Чудеса должен творить сам человек, а не мучиться над их объяснениями.
— Все, что теоретически возможно, обязательно будет осуществлено на практике, как бы ни были велики технические трудности. Это Кларк. Вместе читали.
— Должно быть. И Уэллса тоже. У меня сейчас на душе так же горько, как у мистера Барнстепла перед возвращением его из Утопии.
— А помнишь, о чем его попросили? Положить цветок на дорогу, где проходил стык двух миров.
— Я положу ветку.
— Нет, книжки. У тебя есть на даче какие-нибудь справочники, учебники?
— Что-то, помнится, есть.
— Положи их стопочкой в центре стола. Мне они пригодятся, даже если вернется память. А если нет, я переведу их для моих соотечественников. Пусть просвещаются… — Голос его постепенно слабел, как будто он уходил по дороге. — Приготовься. Будет шок. Да не пугайся — коротенький. Секунда, две…
— Приготовьтесь. Возвращаемся, — повторил я вслух и провалился в бездонный черный колодец.
45. Снова на даче
Шок был действительно пустяковый. Я не почувствовал ни тошноты, ни головокружения, ни слабости. Просто открыл глаза навстречу свету. То был предсумеречный июньский свет, когда солнце еще не опустилось за горизонт и золотым шаром висело над рощицей.
Я сказал — рощицей, потому что галльский лес исчез. Мы сидели на той же дачной веранде, где ничто не изменилось с тех пор, как мы ее вынужденно покинули. Стояла все та же недопитая бутылка виски, привезенная Мартином из Бруклина сквозь рогатки таможенников, а на тарелках по-прежнему теснилась всякая всячина: недоеденные шпроты, консервированная курица и крутые яйца — все, что может извлечь из холодильника муж, временно оказавшийся на холостяцком положении.
Первым обратил на это внимание Толька Дьячук:
— Три месяца не были, а ничего не протухло.
— И не засохло.
— Даже хлеб свежий.
— Может,
— Ирина! — позвал я.
Никто не откликнулся.
— А хлеб, между прочим, наш, — сказал наблюдательный Толька. — Ситнички. А вот это я надкусил. Определенно.
Мы переглянулись. Я вспомнил шутку «дубля» о том, что три месяца могут обернуться тремя часами. А если это была не шутка?
— Который час? — вдруг спросил Зернов.
Мы с Мартином почти одновременно откликнулись, взглянув на ручные часы:
— Четверть пятого.
— Ведь это их часы, — сказал Толька, — девятичасовые.
Я оглянулся на тикавшие позади ходики. Они шли, как и до нашего исчезновения с веранды, и часовая стрелка на них ползла к девяти.
— Сколько показывали наши, когда мы очутились в лесу? Кто помнит? — снова спросил Зернов.
— Шесть, кажется.
— Значит, прошло всего три часа.
Все снова переглянулись: известное мне для них было новой тайной. А я вдруг вспомнил о просьбе моего аналога, последней прощальной просьбе его, и вопрос о времени утратил для меня интерес. Я молча вскочил и бросился в комнаты к этажерке с книгами. Их было немного — случайно или намеренно захваченные при переезде сюда из московской квартиры. Кое-что было у Ирины: она вела здесь какой-то кружок. Я нашел учебник политэкономии, философский словарь, «Государство и революция» — драгоценность для каждого, если только Юрка сумеет перевести Ленина, однотомную энциклопедию — незаменимое пособие для возвращения памяти — и даже справочник кинолюбителя с подробными чертежами популярных съемочных и проекционных камер; может быть, Анохин-бис завоюет репутацию братьев Люмьер: в лаборатории Би-центра ему в два счета сконструируют и камеру и проектор.
С такими мыслями я выложил стопочку захваченных с этажерки книг в центре стола, сопровождаемый недоуменными взглядами и без того недоумевающих спутников.
— Это зачем? — не выдержал Толька.
— Кто читал «Люди как боги» Уэллса? — вместо ответа спросил я.
Зернов читал.
— Помнишь цветок, который положил Барнстепл на стык двух миров? Вместо цветка я кладу книги.
— А ты уверен, что это стык?
Я объяснил.
— Дракула. Бонд. Фантомас. Чушь зеленая! — взъярился Толька. — Мы уже на Земле. Чудеса кончились. Вы лучше мне втолкуйте, как это три месяца превратились вдруг в три часа? Я что-то сомневаюсь, хотя хлеб я и сам надкусил. А он свежий, ничуточки не зачерствел.
— А вдруг это не ты надкусил. Пришли гости к Ирине и ушли гулять.
— Не приехала еще твоя Ирина. Это наш ужин. Ничего не понимаю, — вздохнул Толька.
Зернов что-то чертил на листке из блокнота.
— Твоя гипотеза. Юрка, кажется единственно верной, — сказал он. — Спиральное время. Смотри. — Он показал нам вычерченную спираль, похожую на пружину: витки ее почти касались друг друга. — А вот это — наше пространство — время. — Он провел касательную к виткам спирали. — Геометрически — это движущаяся точка, каждый виток спирали касается ее через определенный промежуток времени, допустим, через час. А каждый оборот витка — месяц. Вот вам и вся арифметика: три часа = три месяца.