Рай-отдел
Шрифт:
Конструктивизм мне не близок.
Памяток там стандартно мало, удирать сложно —
все прямолинейное, простреливается…
И был день зимний, скрипучий от мороза, дымный от горящих соломенных чучел, шумный от ора, хохота-гогота, детского визга да бабьего смеха, в общем, праздничный. Усыпали лед и берега Москвы-реки десятки тысяч нарядных горожан. Нет, не казнь, тут без торжественности, зато повеселее, разгульнее.
—
Это понятно: увеселительное зрелище потому и зрелище, что его зрят. Игорь к мордобойным традициям старины глубокой относился с некоторым предубеждением, но куда ж от них денешься.
Кулачное сраженье разгоралось: уже кинулись в «свалку-сцеплялку» отчаянные тинэйджеры, сошлись для гущей затравки неженатики, сближались стены серьезных взрослых бойцов. Бутиковские против Голутвы — практически бой сезона.
Игорь сидел на рюкзаке и подложенном куске «пенки»: морозцем все равно прибирало, но согревал сбитень — керст прикладывался к кружке, наблюдал за состязанием. Хрен его знает отчего, но затягивал сомнительный старинные спорт — как не привередничай, а напряженное зрелище.
Грозно роптали голутвинские, однозначно считая, что поединщик соперников, когда парня сваливал, вдарил бесчестно, «с крыла». Противник многоголосо и издевательски свистел, похохатывал. Пронеслись мимо изготовившихся «стенок» сани — стоял в них купец в распахнутой шубе, размахивал рукой с толстым «лопатником» — премию обещал.
— Еще подзуживает, падлюка! — с негодованием завопил Вано, богатых провокаторов на дух не выносящий. — А то наши за честь не постоят!
— Пошли! Пошли! — в ужасе и восторге заголосили румяные барышни, цепляющиеся друг за дружку на скользком взгорке. Завопил весь берег, побросали льдянки малые ребятишки, полезли повыше, натягивали вожжи кучера лихих троек. С противоположного, черного от толпы берега, донесся ответный вопль. Казалось, отражается крик от стен громадного храма, от дальних зубцов Кремля, перехлестывает нить Бабьегородской плотины, и уж лед отозвался хрустом, колокольни ответили нутряным звоном.
Ремесленный люд, мещане, городовые, разносчики пирогов, актерство, баре и попы — всех взгляды на реку устремились.
Сошлись шеренги бойцов — построение непросто, тут и скрытый клин предусмотрен, и усиленные группы прорыва из самых опытных, могущих бойцов. Шапки нахлобучены, в плотных меховые рукавицах кулачищи, что те пудовики. И никаких свинчаток — вскроется, позору навек не оберешься.
Вопили берега, с плеча, гулко ухая, махались бойцы. Сидячего-лежачего не бить, взошей [17] и по мазухе [18] не бей! Да только как кулак сдержишь, если самому только что прилетело?! Добавилось на льду розового, слетали шапки, отползали поверженные. Кого-то уже отволакивали опытные добровольные санитары.
17
Взошей — со спины.
18
По мазухе — по окровавленному, уже разбитому лицу.
— Эх, говорил
Игорь без особого удивления поймал маузер и кисет с обоймами — товарищ начоперот у нас такой, сплошь душой и кулаками за якиманских. Честь и совесть эпох, брови их колесиком.
Рванул керст, да с десяток иных «резервистов» на помощь прогибающемуся центру, добежал, миг еще было различимо сияние новеньких галош — не совсем этих годов обувь, в толпе на берегу щеголеватого парня взыскательные барышни оглядывали с мимолетной, но ощутимой истомой — хорош, наряден молодец, но чем именно? Впрочем, та куртуазность, понятно, до боя маячила. Сейчас, в рассыпающейся на множество поединков битве, галош не разглядеть — все азарт затмил…
Возвращались разгоряченные, пусть и не в лучшем настроении, но уж точно почти живые.
— По центру нас опрокинули, и все, — объяснял начоперот, поплевывая розовым. — Фланги-то у нас понадежнее, но к контратаке готовности нет. В стратегии малость уступаем.
— Так известное дело — бутиковские, это не фунт изюма.
— Что ты ржешь?! Как ни крути, а они чемпионы многолетние, опытные. Ряшки видел? Нарошно их откармливают, не иначе.
С взгорка церкви Марона-Пустынника керсты оглянулись: на льду реки народа ничуть не уменьшилось, сани мчались даже гуще, у лазаретных упряжек толпился люд — кое-кому из кулачных бойцов до дому сегодня на своих двоих не добраться. Пылали костры на берегу, доносились песни и музыка, крутились карусели, пошатываясь, брели развеселые мастеровые — у этих не от каруселей слабость в ногах.
— Дикость, конечно, — признал Вано, в очередной раз сплевывая. — Но годы-то какие? Не дозрело общество до правильно-развивающей физкультуры и прочего культурного.
— Ты сам-то как? Не перезрел в смысле зуба?
— Не, держится вроде. Прирастет. И нечего ухмыляться. Я, между прочим, всегда с народом — и в победах, и в поражениях.
— Какие вопросы. Я в меру сил тоже причастен: оружие хранил, да еще орал, вон до хрипоты, — Игорь разглядывал практически плоскую, разрезанную лишь дымами и церквями, панораму русла и Замоскворечья. — Слушай, товарищ начальник, у меня вопрос возник. Научно-отвлеченный. Вот наш Дом — ось, и время вокруг нас дрейфует. А если Дома нет, а призрак местный, вневременный, все же существует?
— Чего-то уж очень мудреный вопрос. Я не врубился, — хмыкнул начоперот.
— Да, затруднительно сформулировать. Перефразирую: можем ли мы существовать без Дома? Если чисто теоретически?
— Если чисто теоретически и практически — какой в нас смысл без Объекта? Сам подумай: что нас тут держать будет, какие обязанности? Лично я откровенной бессмысленности не выношу!
— Это конечно, ты человек железного пролетарско-армейского характера. Но ведь и иначе случается. Взять, к примеру, ту Ворону…
— А, запал на тощую, все-таки. Удивил, однако. Ты же у нас по иным девицам спец, ценишь модность и распущенность.
— О своей растленности я уже вполне в курсе и страшно переживаю по этому поводу. Поднатужусь и изживу. Но сейчас об ином разговор. Объясни мне на примере Вороны, что с такими как она происходи. Она же вневременная. Но сейчас ее объекта нет, и ее нет. Значит ли это, что сегодня ее не существует?
Вано, трогая разбитую губу и усишки, предался напряженным размышлениям и признал: