Раз Кощей, два Кощей

Слишком много Кощеев.

Глава 1

А причина всему – бабкины сказки. Если бы в детстве Ферапонт не наслушался бы разных сказок от своей бабки, по слухам, большой мастерицы сказки сказывать, да лапшу по ушам развешивать, так и не верил бы потом в разные небылицы, не придумывал бы и сам разных несуразиц и не встревал бы в разные темные истории. И самое главное, не затаскивал бы в эти истории меня, беззастенчиво пользуясь нашими с ним приятельскими отношениями, и моим вечным неистребимым любопытством, совмещенным с исключительной доверчивостью.

Значит, сидел я на бревнышке как-то днем возле тихой и мелкой речушки с поэтичным названием Тараканиха и размышлял о странностях природной стихии. Спокойно так сидел, сох на солнце и даже не ругался ни разу на эту самую стихию. Хотя имел на это полное право. Право было, а настроения ругаться не было. За речкой все никак не мог успокоиться потревоженный стихией лес, время от времени с шумом падали на землю обломанные сучья деревьев. Прямо передо мной вдоль размытого бережка, заваленного всяким мусором, бежал мутный поток стремительно мелеющей Тараканихи.

Всего лишь пару часов назад на том самом месте, где я

сидел, высились целые хоромы. Ну может и не хоромы, но уж точно терем. Хотя может быть и не терем. В общем, баня здесь стояла. Да какая баня! Песня, а не баня, звонкая, пахучая, с мыльной, парилкой и предбанником, где стоял специальный тесаный стол для освежающих напитков, а по стенам висели пучки специальных душистых трав годных для запаривания что в чай, что в парную. Да что говорить. Не было еще в наших краях таких справных бань, недаром заезжий купец Штрюхель давал за нее с правом самовывоза аж пятьсот рублев на ассигнации, что было конечно чистым оскорблением. Получивши решительный отказ, он в сердцах наговорил много разных слов, за что и был притоплен в реке Тараканихе. И лишь мелкость речушки спасла его от тяжких последствий. Так он с мокрой мордой и отбыл восвояси. Но все это уже как два часа ушло в прошлое. А два часа назад в разгар веселого солнечного дня с запада наползла на голубое небо темная мрачная туча, поднялся ветер и посыпались крупные капли дождя. Я как раз решил воспользоваться солнечной погодой и занялся хозяйственными делами. Вытащил из избы для проветривания постельное барахло, разложил его на солнышке, а тут сверху пошла мокрость. Только я успел затащить постели в избушку, как ветер завыл на немыслимой ноте, порыв ветра смел со стола посуду и пришлось бежать под дождь, ловя разлетевшиеся миски. Миски я поймал, да только, как взглянув вниз, в сторону речки так и застыл под секущим дождем. Вдоль реки Тараканихи двигался смерч. С треском выкорчевывались кусты черемухи, закручивались в спираль гибкие ивы и ворох содранных листьев кружился в воздухе. Смерч поравнялся с баней и внезапно вильнул в ее сторону. В середине смерча почудилось мне чье-то злое ухмыляющееся лицо, смерч загудел огромным рассержанным шмелем, снес крышу с бани и с хохотом полетел дальше. А следом за смерчем по внезапно вспухшей речке пришел огромный водяной вал и, слизнув остов бани, унес в грязной пене тщательно вышкуренные бревна.

И как только невесть откуда взявшаяся волна ушла вниз по течению, разбрасывая по пути измочаленный бревна сруба, так сразу и закончился дождь, туча убежала на восток, и снова засверкало солнце. Осталось от всей бани только одно сиротливое бревнышко, вот на нем я и сидел, созерцая в печали окружающую меня помятую природу. И наблюдаемая мной картина как то мне не занравилась, я даже немного взгрустнул, но как говорил в прошлую субботу поп Абакум, «и в минуту горшей скорбности и беспросветия, явится тебе добрый ангел, дабы словом своим осветить тебе душу твою, погрязшую в пагубности и неверии, но возвестит тебе он весть благую». Ангела в тот день я так и не дождался, он, на мое несчастье, наверное, то ли запил, то ли заблудился, и вместо него явился ко мне Ферапонт. Явление его было в тот день необычайно скромным, и совсем непохожим на его обычные шумные появления с громогласными цветистыми заявлениями, заразительным весельем и его всегдашним предложением: а не пойти ли нам поразвеяться на все четыре стороны. И тут же предлагался целый набор разных способов этого самого развеянья и все как на подбор весьма подозрительного, с точки зрения закона, свойства. Справиться с этим напором удавалось крайне редко, и приходилось соглашаться на самое казалось безобидное предложение, которое в последствии на поверку оказывалось совсем даже не безобидным, а вовсе даже рискованным делом, после завершения которого, я в очередной раз зарекался иметь какие либо общие дела с Ферапонтом. Как я уже говорил, появился он тихо, словно из ниоткуда, неторопливо прошелся вдоль размытого берега, рассматривая растерзанный, растрепанный лес, укоризненно покачал головой, поднял с земли обломанную ветку и молча сел рядом со мной на бревнышко. Я тогда, глядя, как он сосредоточенно счищает веткой с сапога налипшую грязь, с благодарностью подумал, что вот мол, даже его проняло это неслыханное бедствие. Что вот, он пришел и сидит сочувственно вместе со мной без всяких вздорных мыслей и без лишних разговоров и разделяет со мной мою тихую печаль. Это уже много после я понял, что он тогда уже был до ушей наполнен бурлящим варевом из старых бабкиных сказок и странностей происходящего и просто боялся делать резкие движения, чтобы не расплескать ту мысль, что вызревала тогда внутри него. А молчал он потому, что мое мнение его совсем не интересовало, потому как сам я уже был использован в его мысленном супе на вроде то ли овоща, то ли какого фрукта, а у овощей, ведь как водится, никто никогда и не спрашивает, нравиться ли им бултыхаться в супе или нет. Их дело покорно вариться и не булькать. А я, как впоследствии оказалось, и не булькал.

Закончив отскребывать грязь, Ферапонт повертел ногой, придирчиво оглядывая сапог, отбросил в сторону ветку и решительно поднялся с бревнышка.

– Собирайся, Ваня. Пойдем-ка, догоним того гада, что сотворил тут такое, да поговорим с ним по душам.

И так он это весомо и убедительно сказал, и главное так точно, прямо в соответствии моим потаенным желаниям, что мое замороженное от горя сердце сразу потеплело и оттаяло. И я ему сразу и безоговорочно поверил. Ну и понятно, не булькал.

Встал я с бревнышка, да и пошел к себе в избушку. Собрал в рюкзак одежонку покрепче, пропитание на три дня, топор, снасти, новомодный спальник с подстилкой, чтобы спать в тепле даже на сырой земле, складной дождевик, запас патронов, то да се и рюкзак плотно так заполнился. И ведь ничего вроде лишнего не берешь, а он всегда заполняется, хоть на два дня рассчитываешь, хоть на две недели. Есть в этом какая-то специальная рюкзаковая тайна, неподвластная владельцу этого самого рюкзака. Вот сторонним людям, тем, почему-то все как раз ясно. Они почему-то все понимают и всегда готовы посоветовать, что лишнего из рюкзака следует

вытащить, а что в него дополнительно крайне необходимого доложить. И ладно бы они были просто готовы советовать, но при этом гордо молчали, так ведь нет, обязательно тянет их разболтать все сокровенные рюкзаковые тайны, словно их клещами за их длинный язык тянут. И такое вещают, что просто диву даешься, и сразу хочется посоветовать тому мастеру, что клещами орудует, не тянуть за язык попусту, а разом-то его и вырвать, чтобы наступила, наконец, долгожданная тишина и посторонний знаток застыл бы таки в гордом молчании. Но сейчас посторонних в избе и ее окрестностях не было, Феррапонт, понятно не считался посторонним, да и по укладке рюкзака никогда с советами не лез, поэтому упаковался я в свое удовольствие, взяв все, что положено, но в меру. Мера, впрочем, оказалась достаточно увесистой, но, взвалив ее на плечи, решил я, что мне она вполне впору, а потому, вышедши из избы, прикрыл дверь за собой и подпер ее палочкой, надел на голову картуз и снял с колышка, вбитого в стену свое любимое ружьецо тульского производства.

Ферапонт, уже полностью снаряженный в дорогу, одобрительно кивнул мне, с уважением поглядел на произведение тульских мастеровых оружейников и уверенно пошел по тропинке протоптанной зверями и человеками вдоль реки Тараканихи. И ничего удивительного мне в том не показалось, ни уверенность его, ни уважительность. Как же ему было не уважать это ружьецо, коли оно полгода назад дало ему целых пятнадцать минут чистого времени, пока палило, правда, при моем посредстве, в наседавших на нас купеческих охранников и подтянувшихся для их помощи полицейских чинов во главе с самим Иваном Порфирьевичем Шабалкиным. А это, я вам скажу, совсем даже не шутейное дело. Участковый пристав Иван Порфирьевич человек очень даже серьезный и известный всем не только во вверенном ему участке, но и во всем стане. Пустой пальбой его, понятно не испугать, но и на рожон при беглом обстреле, который я производил, он тоже не полез. А так, я пострелял, в меня постреляли, патроны у меня закончились, я и отошел на заранее подготовленные позиции. Убежал, короче говоря, прихватив с собой сумку, в которую предусмотрительно и сбрасывал стреляные гильзы. Пристально углядеть меня никто не смог, потому как порохового дыма там было достаточно много, одежда на мне была самая обыкновенная, лицо я замотал шарфом, а бегаю я быстро. Да и калоши с сапог я в удобном месте снял и прервал тем самым цепочку следов, по которым меня кинулись было искать. Искали, конечно, как не искать, да так и не нашли.

Не то произошло с Ферапонтом. Кануть в полную неизвестность ему никак не удалось. За те пятнадцать минут, что шла стрельба, он очень серьезно и обстоятельно переговорил с глазу на глаз с купчиком Серебрянским, которому как-то отдал деньги на хранение и прирост. Отдать то отдал под честное купеческое слово, да только внезапно отшибло память у Серебрянского про тот уговор, и никак он не мог вспомнить ни про деньги, ни про слово свое честное, да и вообще клялся при всякой встрече, что видит Ферапонта в первый раз. Что уж там с ним такое приключилось, неизвестно. Может он головой ударился обо что-то твердое и избирательно потерял память, может, его укусил хищный клещ или собака бешеная какая и через это он в памяти повредился. А то вот говорят, что память ухудшается сразу после родов от сильных переживаний, но тут этот случай никак не подходит, Серебрянский хоть и весьма солидного сложения, но рода все-таки мужского и родить не в состоянии. Одним словом, какая-то мутная история с этим Серебрянским приключилась. Непонятная. Но за пятнадцать минут разговора с Ферапонтом произошло чудесное восстановление потерянной было памяти или, как говорит поп Абакум, «снизошла таки небесная благодать на тварь земную греховную, но душу имеющую. А душа, уж коли она есть, обязана ниспосланную благодать хранить с прилежанием и приумножать по мере сил своих, дабы отличаться от обычных неразумных тварей земных, по сути своей бездуховных, а, следовательно, и ничтожных».

В общем, снизошла благодать, признал таки Серебрянский Ферапонта и про слово свое нерушимое купеческое вспомнил и от радости такой, будучи в духовном просветлении вернул он и деньги и оговоренные проценты. Порывался было в благодарность еще и сверх того передать, да только Ферапонт этого не принял и наотрез отказался принять лишнее, с чем и ушел от Серебрянского.

Все было бы хорошо, да вот только душа у Серебрянского оказалась шибко прогнившей и насквозь дырявой. Вся полученная им благодать ровно через пять минут после ухода Ферапонта без остатка вывалилась сквозь прорехи его греховной души и канула впустую в небытие. И такого всякого разного он наговорил участковому приставу Ивану Порфирьевичу про злого и страшного Ферапонта! И про перенесенные им бесчеловечные пытки каленым железом и про жуткие пытки испанским сапогом и про те неподьемные горы золота, которые он якобы вынужден был отдать Ферапонту, спасая свою жизнь, что Иван Порфирьевич сильно усомнился в правдивости этих показаний, хотя по долгу службы и записал все в протокол. А записавши, принялся за розыски Ферапонта. Только не судьба была им встретиться и переговорить за казенным столом при свете тусклого солнца, проходящего сквозь частые прутья решетки.

На этом месте моих размышлений Ферапонт бодро вступил в воды славной реки Тараканихи, перешел ее и, не останавливаясь, двинулся дальше. Да и чего тут останавливаться, если воды в той Тараканихе сейчас было разве что по щиколотку, никак не больше. Поэтому и я не менее смело прошлепал по мелководью и пошел следом за Ферапонтом.

Вот, значит Иван Порфирьевич ходил следом за Ферапонтом, ходил, да так его и не встретил. В общем, получилось у них как в той притче, которую рассказывал поп Абакум про ежика и бегущую за ним лису. Дескать, бежит за ежиком леса и бежит быстро, в десять раз быстрее, чем ежик. Ну, бывает такое, может ежик ленивый или лапка у него болит или, скажем, две лапки. Да только как быстро лиса следом за ежиком не бежит, а догнать его никак не может. Только она добежит до него, а он за это время на десятую долю лисьего пути успеет уйти вперед. Пробежит она этот путь, а еж опять на десятую долю впереди, Она пробежит эту долю, но и еж успеет продвинуться вперед. Ну и так далее. В общем, не догнал Иван Порфирьевич Ферапонта.