Раз в неделю - тебя не убудет

Сэлинджер Джером Дэвид

– Войдите!
– раздался деловитый голос. Молодой человек вошел. [91]

У окна за ломберным столиком сидела очень красивая дама лет пятидесяти с лишним в изящном кремовом пеньюаре и очень грязных белых спортивных тапочках.

– Ну-с, Дикки Кэмсон, - сказала она.
– Что это ты поднялся в такую рань, лентяй ты этакий?

– Так, дела кое-какие, - ответил молодой человек, улыбаясь с облегчением. Он поцеловал ее в щеку и, держа одну руку на спинке ее кресла, скользнул взглядом по большому альбому в кожаном переплете, который был открыт перед нею.

– Как поживает коллекция?

– Чудесно. Просто чудесно. Этот

альбом - ты его даже не видел еще, бессовестный ты мальчик, - я только что начала. Билли и кухарка будут отдавать мне все, что получают, и ты тоже мог бы сохранять для меня свои.

– Обыкновенные гашеные американские марки по два цента? Здорово придумано!
– Он обвел взглядом комнату.
– А как работает приемник?

Приемник был настроен на ту же станцию, что и у него внизу.

– Чудесно. Я сегодня утром делала гимнастику.

– Послушай, тетя Рена, я ведь тебя просил не делать больше эту дурацкую гимнастику. Честное слово, тебе же не под силу. Ну какой в этом смысл?

– Мне нравится, - твердо ответила его тетка и перевернула страницу альбома.
– Мне нравится музыка, под которую ее надо делать. Все старые мотивы... И уж конечно было бы нечестно слушать музыку и не делать упражнения.

– Вполне честно, уверяю тебя. Ну, пожалуйста, не надо. Чуть поменьше принципиальности, - сказал молодой человек. Он походил немного по комнате, потом понуро уселся на подоконник. Внизу был парк, и он глядел туда, словно высматривал между деревьями путь, которым лучше подойти к сообщению о своем отъезде. Он-то мечтал, что вот будет хоть одна женщина в 1944 году, у которой перед глазами не сыплются песочные часы чьей-то жизни. А теперь ему приходится и перед нею поставить такие часы - свои. Его подарок женщине в грязных спортивных тапочках. Женщине, собирающей гашеные двухцентовые американские марки. Женщине, которая была сестрой его матери и писала ей записки на карточках "Уолдорф-Астории"... Обязательно ли ей говорить? Обязательно ли ставить перед нею эта его дурацкие, быстро иссякающие блестящие песочные часы?

– Ты становишься в точности похож на свою мать, когда делаешь вот так лоб. Да. Совершенно как она. Ты ее хоть немного помнишь, Ричард? [92]

– Да.
– Он задумался.
– Она никогда не ходила просто. Всегда бегом, и вдруг, с разбега, в какой-нибудь комнате остановится. И еще она насвистывала сквозь зубы, когда задергивала занавески у меня в комнате. Почта всегда один и тот же мотав. Я его помнил, пока был маленький, а вырос и забыл. Потом уже, в колледже, у меня был сосед по комнате из Мемфиса, он однажды заводил старые пластинки - Бесси Смит, Тигардена, - и там одна песня чуть меня не убила: та самая, что любила насвистывать мама. Я сразу узнал. Называется, оказалось: "Не могу быть паинькой в воскресенье, раз я всю неделю сорви-голова". Но под конец семестра один тип, Альтриеви была его фамилия, наступил на нее пьяный, я с тех пор так ее больше и не слышал.
– Он примолк.
– А другого я ничего не помню. Одна только чушь какая-то.

– А как она выглядела, помнишь?

– Нет.

– О, она была чудо как хороша, - тетя подперла подбородок худой изящной рукой.
– Твой отец на месте усидеть не мог, когда мама выходила из комнаты. Кивал, как дурачок, если к нему обращались, а сам не сводил своих маленьких глазок с двери, за которой она скрылась. Странный он был человек и довольно-таки нелюбезный. Ничем не интересовался, только бы ему делать деньги

да смотреть на твою мать. Да еще катать ее на этой своей жуткой яхте, которую он вздумал купить. У него была такая смешная английская матросская шапочка, от отца, он говорил, ему досталась. Мама всегда старалась ее спрятать, когда они собирались кататься.

– И это было все, что тогда нашли, да?
– сказал молодой человек.
– Эту шапочку.

Но глаза тетки уже упали на раскрытый альбом.

– Нет, ты только посмотри, что за прелесть!
– воскликнула она, поднимая к свету одну из своих марок.
– У него такое волевое лицо с перебитой переносицей, у Вашингтона.

Молодой человек встал и отвернулся от окна.

– Вирджиния сказала на кухне, чтобы подавали завтрак,

Мне пора идти вниз, - проговорил он, но вместо того чтобы уходить, подсел к ломберному столику рядом с ней.
– Тетя

Рена, - сказал он, - послушай меня минутку.

Она подняла к нему умное, внимательное лицо.

– Тетя... э-э-э... понимаешь, сейчас война. Я... ты ведь

видела киножурналы, верно? Ну, и там, по радио слышала...

– Разумеется.

– Ну и вот, я иду на войну. Я должен. Уезжаю сегодня,

сейчас. [93]

– Я так и знала, что ты должен будешь ехать, - сказала тетя, просто, без паники, без горестных восклицаний: "Последний!" Замечательная женщина, подумал он. Самая умная, нормальная женщина на свете.

Молодой человек встал, оставляя перед нею свои песочные часы словно бы невзначай - единственный верный путь.

– Вирджиния будет часто навещать тебя, детка, - сказал он ей.
– И водить тебя в кино. В "Саттоне" на той неделе пойдет старая картина Филдса. Ты ведь любишь его фильмы.

Тетка тоже поднялась, но пошла не к нему, а мимо.

– У меня есть для тебя рекомендательное письмо, - деловито сказала она на ходу.
– К одному моему близкому другу.

Она подошла к письменному столу, не раздумывая, выдвинула левый верхний ящик и вынула белый конверт. Потом вернулась к столику, где лежал ее альбом с марками, а конверт сунула в руку племяннику.

– Оно не запечатано, - сказала она.
– Можешь прочесть, если захочешь.

Молодой человек рассмотрел белый конверт. Он был адресован некоему лейтенанту Томасу Э. Кливу-младшему. Почерк - тетин, волевой и четкий.

– Том - замечательный юноша, - сказала она.
– Служит в Шестьдесят девятой дивизии. Он за тобой присмотрит, я совершенно спокойна.
– И добавила многозначительно: - Я еще два года назад знала, что так, будет, и сразу же подумала про Томми. Он отнесется к тебе исключительно участливо.
– Она снова обернулась, на этот раз немного растерянно, и уже не такой решительной походкой возвратилась к письменному столу. Выдвинула еще какой-то ящик, вынула большую застекленную фотографию молодого человека в лейтенантской форме образца 1917 года, с высоким стоячим воротником.

Неверными шагами подошла к племяннику и протянула ему фотографию.

– Вот его портрет, - пояснила она.
– Вот портрет Тома Клива.

– Мне уже пора, тетя, - сказал молодой человек.
– До свидания. У тебя ни в чем не будет нужды. Ни в чем, увидишь. Я напишу тебе.

– До свидания, мой милый, милый мальчик, - сказала тетка и поцеловала его.
– Смотри, непременно разыщи Тома Клива. Он за тобой присмотрит, пока ты устроишься и все такое. [94]

– Да, да. До свидания.