Раздевайся, Семёнова!
Шрифт:
Все обсуждали происшедшее, мыли несчастной кости.
Под шумок я взбежала на второй этаж дома, где не было никого, кроме пушистого серого кота, прохаживающегося по комнатам с важностью хозяина-миллионера. Проскользнула в одну из спален и с ногами забралась в огромное, мягкое кресло.
Я не плакала, хоть и понимала, что это облегчит душу. Слезы не шли. Застряли где-то на уровне груди, сжимая сердце давящим, ледяным обручем – не продохнуть, не охнуть. Я не знала, что было ужаснее – понимание того, что меня тупо использовали или то, что сказала напоследок эта жалкая пропойца. Знаменский, видите ли, ищет себе женщину
Самое страшное, что Знаменский, похоже, искренне не понимал, что натворил. Сообщения так и брякали в моей сумочке. Ищет, небось. Приказывает, чтоб немедленно шла обратно, где бы я ни была. А я даже и послать его не могу – до сих пор не знаю номера…
Надо выбираться отсюда, решила я. Выбираться, причем тайно. И ни в коем случае не встречаться со Знаменским лицом к лицу – иначе не смогу, и он снова задурманит мне мозги. Увижу его и не найду в себе силы поставить на всем этом точку. Так и буду таскаться за ним, пока не даст мне пинка ради какой-нибудь очередной «прынцесски» - только в этот раз настоящей, не поддельной, в купленном на чужие деньги баснословно дорогом платье.
Мобильник брякнул еще одним сообщением, и это подсказало мне, что делать. «Убер». Я просто вызову сюда «Убер» – попрошу подъехать к воротам, тихонько выйду из какого-нибудь тайного хода, добегу до ворот... Денег у меня, правда, с собой нет, но они ведь с карты снимают, а она у меня в их приложение давно внесена...
Дверь внезапно распахнулась и в комнату кто-то заглянул. Я вжалась в кресло – оно стояло к двери спинкой, и меня не могло быть видно в темноте.
– Семёнова? – этот голос я узнала бы и во сне, даже и с теми обеспокоенными интонациями, какими он на данный момент был пропитан. – Черт, где ее носит, эту девчонку… Шило в заднице…
Я затаилась – глотая молчаливые слезы и успокаивая сердце. Вот только оно не желало успокаиваться, это сердце – колотилось в груди так бешено, что, казалось, еще пару ударов и его станет слышно... Ничего так не хотелось, как плюнуть на все, взвиться ракетой из этого долбанного кресла и повиснуть на не, моем мужчине – утонуть в его объятьях, таких родных и сильных, и никуда больше не отпускать. Да, пусть бы он снова наврал мне, и пусть бы я поверила…
Пересохшими губами я беззвучно умоляла его не уходить… включить свет в комнате, заметить меня, скрючившуюся в кресле – может даже посмеяться снова над моей «позой младенца»… а потом сказать что-нибудь типа «хватит дурить, Семёнова, пошли ужинать»…
Он постоял еще несколько секунд. Потом вышел из комнаты и плотно закрыл за собой дверь.
Слезы тут же перестали быть молчаливыми – хлынули из глаз, сотрясая меня так, что, наверное, кресло подскакивало.
Да, это было больно, это было трудно, но я выдержала. Порвала с любимым, потому что у меня есть чувство собственного достоинства, а достоинство важнее любви.
***
С «Убером» никаких проблем не возникло. Вызывала, даже не зная точного адреса – по приложению, определяющему расположение телефона. Получив подтверждение, выбралась потихоньку с черного хода усадьбы. По хорошо почищенной от снега дорожке
Водителем «Убера» оказался развязный, грубоватый мужчина лет тридцати, который сразу же, как только я села, начал ко мне подкатывать – то ли из-за того, что, как и Оля, решил, что я дочь богатых родителей, то ли я просто ему понравилась.
Мне было все равно. Даже не так – мне это было на пользу, потому как отвлекало, заставляло неприязненно передергиваться, морщиться и краснеть. Одним словом, чувствовать себя живой, понимать, что у меня остались хоть какие-то эмоции – помимо щемящей, гулкой пустоты.
Разумеется, я не исключала возможности более активных приставаний, но в отличие от того ужаса, который испытала, когда меня подвезли на люксовой машине к безликому, богатому дому, тут я не особо боялась за свою жизнь. Каждая машина зарегистрирована, каждый вызов остается в системе безналичных платежей – какое тут может быть насилие?
И все же, на всякий, как говориться, пожарный случай, я вытащила из сумочки мобильник. Делая вид, что копаюсь в настройках, поставила хорошо знакомое приложение на запись. Подумав, убрала значок работающего диктофона с экрана - мало ли, заметит.
Но водитель так ничего и не сказал – просто в какой-то момент положил руку мне на колено. Я так же молча убрала. Он положил обратно.
– Без глаза останешься, мразь! – выплюнула я – да так злобно, что сама испугалась. А уж он-то как не ожидал услышать ничего подобного от изящной, хорошо одетой барышни! Думал сейчас буду бледнеть, краснеть и лепетать «ах, перестаньте, ах что ж вы делаете!»
– Красивая, молодая, а так ругаешься… - осторожно, с опаской пожурил меня водитель, только что нагло и вольно распускавший руки.
А я поняла вдруг, что не скоро еще смогу даже и посмотреть в чью-то сторону – и неважно насколько нахрапист будет мужчина или насколько галантен. Насколько умен, красив или наоборот.
Снова больно-пребольно сжалось сердце – как представила себе, что это конец, что теперь я одна… что «нас» больше нет – потому что если бы Знаменский и намеревался попросить прощения там, в доме его матери, то теперь – когда я наплевала на него и свалила, ничего не сказав, он точно не захочет иметь со мной ничего общего. Гордость не позволит ему за мной бегать, а если я сама за ним побегу – кончится тем же, чем и кончилось для его бывшей…
Тяжелой, мутной ряской реальность легла на грудь, и я стиснула зубы, чтобы не закричать…
– Приехали, ненормальная… - пробился сквозь эту ряску голос водителя. – Вылезай.
Не глядя на него, я выкарабкалась из машины. Спотыкаясь о ступеньки – от слез глаза почти ничего не видели – взбежала ко входу в общежитие.
Какой счастье, внезапно подумалось мне, что соседки сегодня нет дома – уехала на всю ночь тусоваться к кому-то на дачу. Не нужны мне сегодня ни ее утешения, ни ее сочувствие. Тем более, что я уже начинала понимать, что утешения будут неискренними – замешанными на скрытой радости, что не все коту масленица.