Разгон
Шрифт:
Он встал, сел за стол, пододвинул к себе рукопись еще одной статьи для математического журнала. Булевые функции. Никто никогда и не слыхивал о них, да и теперь преимущественное большинство людей пребывает в счастливом неведении. Даже сами математики, которые разделены почти на шесть десятков математических специальностей, часто работают в полной изоляции от тех направлений, которые их не касаются. Только обыватель все, начиная от элементарной арифметики, называет математикой. Самое странное, обыватель может торжествовать. Потому что он прав, неосознанно отмечая единство науки. Во времена Аристотеля не делили наук
Ну, а булевые функции, о них уже немало написано специалистами, еще больше будет написано, включая статью Карналя, над которой он сел работать в надежде хотя бы немного пригасить душевное смятение и направить свои мысли в мир, не знающий скорби и печали, кроме печали незнания и ограниченности: "I знов уже над мiстом вечори прядуть осiннє прядиво... А ранки, мов п'янi очi п'яноi циганки, знялись туманом вогким догори".
Тетя Галя принесла чай, Карналь и не заметил, пил его или не пил, сидел, думал, нанизывал формулы, время для него остановилось еще днем, поэтому он немало подивился, когда тетя Галя, неслышно ступая, пришла зажечь свет.
– Разве уже вечер?
– не поверил Карналь.
– Темно, - значит, вечер. А ты и без света сидел бы! Побереги глаза.
– Думать можно и без света, тетя Галя. В голове или разъяснивается само по себе, или такая темень, что никакими прожекторами не пробьешь.
– Это когда голова дурная. А только глаза ведь дороги и дурням, и умным.
Карналь поднялся, хрустнул суставами (ревматизм еще с войны), прошелся по ковру. Подарок от Айгюль. Запах солнца в столетних красках, в овечьей шерсти, в пыли пустынь, который не брали никакие новейшие пылесосы. "Воздух, я и огонь. Все остальное оставляю праху". Так говорит Клеопатра у Шекспира. Может, это и прекрасно, что люди неминуемо превращаются в воздух, и огонь, и световые эманации?
Зазвонил телефон. Тетя Галя испуганно взглянула на племянника. Опять в то же время, что и вчера.
– Послушай ты, Петрик, я боюсь.
– Тетя Галя, вы же когда-то учились в кременчугском техникуме!
– Пятьдесят лет назад! Тогда и телефонов еще у нас не было.
Она заторопилась из кабинета. Почти убегала. Карналь подошел к столу, взял трубку.
– Карналь слушает.
– Петр Андреевич, дорогой, - это был голос Пронченко, - по телефону не годится, но знаю о твоем горе и хочу сказать, что скорблю вместе с тобой. Верико Нодаровна, вся моя семья... Не оторвал тебя от дел, не помешал?
– Нет, нет, Владимир Иванович, благодарю за все.
– Не очень бы возмутился, если бы я предложил встретиться?
– С радостью!
– Так что же, заехать к тебе или на свежем воздухе побродим?
– Против воздуха не возражаю.
– Через полчаса буду у тебя. Выходи, немного проедемся, а там и походим...
Когда Карналь собрался, тетя Галя, кивая на телефон, прошептала:
–
– Так послушайте.
– Говорю, если то зазвонит?
– Пусть подождет, пока я вернусь.
– Ох, Петрик, ты шутишь, а ведь какой-то дух в человеке есть.
– Правильно, тетя Галя, ни природу без духа, ни духа без природы невозможно себе представить.
– Да я не о том духе, не о том! Знаешь же, о каком, а не хочешь слушать. Когда же ты вернешься?
– Может, и до утра не вернусь.
– Не пугай меня на старости лет, не пугай...
Он поцеловал старушку в седые волосы, медленно стал спускаться по лестнице.
Машина как раз приткнулась к тротуару, когда Карналь вышел из подъезда. Пронченко быстро подошел к Петру Андреевичу, крепко обнял его за плечи, так постояли немного молча. Карналь сказал глухо:
– Спасибо за все, Владимир Иванович.
– Газеты сегодня видел?
– Не раскрывал. Боялся даже заглянуть.
– Понимаю. Траурные рамки никого не веселят. Человек никогда не сможет принять неминуемость смерти вообще, а смерти близких - и подавно. Но надо пережить и это. Даже сочувствия. И черные рамки в газетах. Отцы наших ученых, министров, маршалов, известных писателей принадлежат не только сыновьям, а всему народу. С ними умирает как бы одна из лучших частиц народного тела, потому это уже и не печаль сыновей, а траур всего государства. Секретарь райкома звонил мне, что в районной газете дают некролог о твоем отце. Рассказывал, как его любили люди, какой труженик он был. Ты как-то ничего никогда мне не...
– Что рассказывать? Другим он и не мог быть.
– Так что же?
– спросил Пронченко.
– Подышим немного свежим воздухом?
– А как это делается?
– попытался пошутить Карналь, опасаясь, как бы его подавленное настроение не затронуло Пронченко.
– Как? А вот так. На той стороне Днепра, в Гидропарке, от ресторана "Охотник" вдоль берега уже несколько лет тому назад уложили бетонные плиты, чтобы не увязать в песке. Там очень хорошо прогуляться. Был ты там когда-нибудь?
– По-моему, никогда.
– Вот тебе раз! А я часто проскакиваю туда рано поутру, пока ни людей, ни машин на набережной. Только вода плещется да соборы по ту сторону тихо золотятся на киевских холмах. Что-то в этом есть.
Они сели в машину. Пронченко сказал водителю, куда ехать. Тактично молчал всю дорогу, только когда уже ступили на бетонные плиты, белевшие в темноте и тишине осеннего вечера, спросил, показывая на противоположную сторону реки, где плавали в темном небе выхваченные лучами прожекторов таинственно прищуренные золотые главы соборов.
– Как тебе это зрелище?
– Вчера я до полночи бродил по Киеву. Был возле Десятинной, Андреевской, возле Софии и Богдана. Сначала не мог избавиться от гнетущего впечатления. Древние строения, архаический ужас, глухая историчность, присутствие мертвого в живом, прошлого в нынешнем... Но потом нашло на меня удивительное успокоение - так и не понял: от этих вечностей или от собственных мыслей. Сохранить в себе веру в порядок и смысл среди величайших трагедий и среди наизапутаннейшего хаоса бытия - разве это не долг и призвание каждого ученого? Сделать это легче, созерцая творения духа, которые освобождают человека от рабства времени.