Разговорный жанр
Шрифт:
– Кто бы мне нашел мою любовь, – не менее безутешно проговорил Зайцев.
– Твоя любовь нашлась, – ответил Ксенофонтов, не отрывая взгляда от сцены.
– Ты бы хоть спросил, кто есть предмет моих воздыханий.
Зачем… Я и так знаю. Саша и Вова. Вот в данный момент… в пяти метрах от тебя… освещенный прожектором… в прекрасно сшитом костюме… на сцене… потешает публику… Саша.
– Ха! – хмыкнул Зайцев, не вполне вникнув в смысл сказанного, но через секунду медленно повернулся к Ксенофонтову. – Что ты сказал?
На губах Ксенофонтова блуждала счастливая
– Как он тебе? – спросил Ксенофонтов. – По-моему, ничего. И рост, и голос, и манеры… Бедную Таню можно понять.
– Так, – еле слышно проговорил Зайцев, словно боясь вспугнуть опасливую дичь. – Так… Но у него другой голос.
– Ничуть. Ты слышал запись, сделанную из дивана. А здесь голос, усиленный динамиками. И это… Ты не голос слушай, слова…
– При чем тут слова? Он рассказывает старый анекдот про алкоголика, который выдавил в чай канарейку, приняв ее за лимон… Я слышал эту историю лет тридцать назад!
– Старик, я ведь не первый раз его слушаю, не первый концерт отсиживаю. Значит, так… Ты хотел знать фамилию… Она написана на афише у входа. Буквы – по метру каждая. Портрет расклеен по городу на всех щитках. Он там не очень похож, но узнать можно.
– Неужели это он…
– Сегодня, скорее всего, ты брать его не будешь… Пусть повыступает, денег заработает, публику опять же подводить нельзя – билеты раскуплены на неделю вперед. Да и Вова… Наверняка его телефон в записной книжке этого остряка. Хочешь, и Вову найду, а?
– Не надо, – твердо сказал Зайцев.
На этом разговор закончился, поскольку на друзей зашикали со всех сторон, кто-то даже похлопал их сзади по плечам, и они замолчали. В антракте Зайцев бросился к междугородному телефону, потом рванул в местное управление внутренних дел, дал какое-то очень важное поручение парню, которого привез с собой, и в конце концов остался в городе на ночь. А Ксенофонтова на машине отправил домой. Помня о неразговорчивости водителя, тот устроился на заднем сиденье и всю дорогу проспал.
За две последующие недели Ксенофонтов полностью восстановил свою репутацию и работоспособность. Он сдал ответственному секретарю несколько тысяч строк очерков, репортажей, фельетонов, чем заслужил полное прощение редактора. Нашлась и девушка, которую он совсем было позабыл-позабросил в пылу криминальных своих похождений. Она тоже простила его, поверив на слово, что его столь долгое отсутствие не связано с изменой. Она, как и прежде, звонила Ксенофонтову, делилась немудреными своими секретами, он кивал, думал над названием очередного очерка, и как-то сама по себе назначалась встреча на девятом этаже. Время бежало быстро, и Ксенофонтов почти забыл о недавнем своем приключении, а вспоминая о нем изредка, тут же обращал взор к светловолосой девушке, тем более что в такие моменты она почему-то неизменно оказывалась рядом. Что-то подсказывало ему – вот-вот должен появиться Зайцев,
Зайцев позвонил утром, перед работой.
– Слушай, – сказал он, – который час?
– Где-то… половина девятого.
– А точнее?
– Сейчас… Двадцать семь минут.
– Можешь выбросить свои часы в окно. Они отстают. На три минуты. Тебе наш начальник выписал новые. Именные. Понял?
– А чем они лучше?
– Ты не знаешь? Именные часы могут спешить, отставать, могут вообще не идти, все это неважно, поскольку твои опоздания воспринимаются не как оплошность и разгильдяйство, а как каприз. Простительный каприз, более того – лестный для людей, которые ждали тебя лишних полчаса, час, сутки!
– Старик! – восхищенно закричал Ксенофонтов в трубку. – Ты становишься живым человеком. Вот что значит общаться с…
– Мне приятно выглядеть в твоих глазах живым человеком, но пива в городе нет. Заводские линии разобрали на куски и собираются сделать из них нечто нефтеперегонное.
– Ты искал для меня пиво?
– Искал, заказывал, просил… В одной пивной даже обыск провел. Все напрасно. Говорят, осталось всего несколько стран, где еще не утерян секрет его изготовления.
– Полагаешь, я… заслужил? Ты взял Сашу?
– И Вову тоже.
– Они признались?
– А куда им деваться! Голос оставляет такие же отпечатки, как и пальцы, даже рисунок похож. Осталось взять твои показания.
– О! Обожаю давать чистосердечные показания. А сколько светит Саше и Вове?
– Много. Мы можем и не дожить до времени их освобождения. Если с ними не поступят иначе.
– Как это грустно, старик… Если я правильно понял, ты собираешься вечерком заглянуть в гости?
– Если я правильно понял, – усмехнулся Зайцев, – ты не возражаешь?
– Всегда рад, старик, всегда рад!
На этот раз журнальный столик был накрыт чем-то цветастым, на нем стоял чайник, две чашки и лежали четыре кусочка сахара. Два кусочка возле одной чашки и два кусочка возле другой.
– Извини, с сахаром нынче туго, – Ксенофонтов развел в стороны длинные руки. – Самогонщики проклятые все сладкое расхватали, а ты им позволяешь, не привлекаешь к суровой уголовной ответственности.
– Всех не перевешаешь, – вздохнул Зайцев, опускаясь в кресло.
– Зачем же всех! – Ксенофонтов вскинул руки вверх. – Вовсе не обязательно…
– Остановись. Вот так. Садись. Налей мне чайку, себе налей. Вот. И начинай с богом.
Друзья с наслаждением выпили по чашке отвратительного пойла, отдающего не то сырым веником, не то старой пенькой, добавили еще по полчашки, испытывая все то же неизъяснимое наслаждение, поскольку давно уже стерлось в их памяти воспоминание о настоящем чае, о его цвете, запахе, вкусе и давно уже любую подкрашенную, подогретую, подслащенную жидкость все называли чаем.