Разговоры о самом главном. Переписка.

Шаламов Варлам Тихонович

Я получил Вашу открытку. Отвечает ли Женева Вашей формуле города, как сочетание камня и воды? Как участвует озеро в составлении условий Женевской задачи? Смотрели ли Вы на Женеву сверху, как на Москву с кровли дома Нидерзее в Гнездниковском? Женева, Вы пишете «уютная, удобная». Это лучшая похвала городу, городу для людей.

Когда-то Вы говорили, что в юности Париж уличный, а не музейный, больше Вам сказал о духе жизни, города, чем выставки, музеи и старинная архитектура. Мне кажется, делить, различать, притивоставлять одно другому тут не надо — архитектура и люди, прошлое и настоящее города должны оцениваться, пониматься в единстве. Если же речь пойдет о различиях,

то есть ведь различия очень тонкие: уводящие слишком далеко в сторону: женщины на скамейках футбольного стадиона другие, чем женщины ипподрома. Совсем разные. Наблюдение это верно и в отношении мужчин. Немалая роль отведена общению, встречам с людьми города и истории — нельзя, например, забыть — что Ленинград — это город двух веков русской культуры, наша юность, наша литература, значит, правила поведения, наш нравственный кодекс. А Женева — это город, где четыреста лет назад столь твердой рукой Кальвин правил половиной христианского мира. Но не Кальвин — мой герой в Женеве, а тот испанский врач, который взошел на костер по обвинению в еретичестве и до последней минуты жизни не верил, что его могут уничтожить, умертвить, убить, сжечь — такие же реформисты, как он сам, с которыми он, Сервет,[284] вел теологические споры, против которых писал остроумные памфлеты и обличительные стихи. Ученый, который открыл кровообращение. Костер, на котором сгорел Сервет, был вовсе не символическим костром. Огонь — жег, а дым — душил до смерти. Вот кто для меня герой в Женеве.

Жду Ваших писем, приветствую Вас через сотни разъединяющих верст.

В.Т. Шаламов — Н.И. Столяровой

18 июля 1965 г.

Сегодня утром подумал о двух Ваших качествах необыкновенных. Первое: все, кто Вас знает, слышит Ваше имя, улыбается необыкновенно теплой, а главное, одинаковой улыбкой из самых глубин сердца. Все как будто вспоминают самое лучшее, что им встречалось в жизни. Да так, наверное, и есть. Улыбка одна и та же — у художника, у ученого, у студента.

Я хотел не научиться скрывать такую улыбку — мне слишком много лет да и дается это от природы, от жизни — не научиться, а понять, какие человеческие качества нужны для этого. Думаю, вспоминаю Вас — не нахожу ответа или ответов много, а самое главное чувствую, как губы мои раздвигаются и прищурятся глаза той же самой доброй улыбкой внутренней памяти, о которой я думаю сейчас! Это — необыкновенное качество человека, редчайшее.

Второе удивительное свойство Ваше — приручать животных, постижение души животных, умение говорить на их языке. Животный мир мы мало понимаем, он, наверное, глубже и шире, чем нам кажется. Но среди людей встречаются люди, наделенные особым даром общения с животными, а этот дар животные различают очень хорошо.

Не человек, а животное находит свое в человеке, испытывает симпатию. Помню удивительный, поэтический Ваш рассказ о лошадях и заметная страстная боль при виде лошадей ипподрома. Собаку, которую Вы оставляли и которая, если жива, шлет Вам благословение по сей день.

Кошка моя Муха почувствовала тоже эти Ваши качества отлично и была очень довольна, что познакомилась с Вами.

Надежда Яковлевна рассказала мне о том, как гуси в Тарусе завели с Вами недавно на бульварной скамье шумный и важный какой-то разговор. И с какой болью Вы говорили, что на квартире, где нельзя завести даже собаки. Вы эти качества знаете в себе. В крестьянстве бывает «легкая» рука на пчел. В средней Азии есть и женщины воды — понимают природу живую, чувствуют общее с ней. Мне кажется, что лес тоже понятен Вам, ощутим.

Подумал я сегодня и о третьем. Когда я вернулся

в Москву, я пошел в Кремль, там я никогда не был — с 1925 года Кремль закрыли — и хотя я небольшой любитель музеев — счел своим долгом пойти и ходил с чувством — от имени всех мертвецов Колымы, от имени тех немногих, что еще не вернулись в Москву — ходил я и товарищи.

Ваша поездка в Париж — то же самое чувство победы. Не удачи, а победы.

В.Т. Шаламов — Н.И. Столяровой

1. Монтаж документов

2. Библиографическая ссылка

Было чересчур смело с моей стороны предложить написать повесть о Вашей матери.[285] Повесть наших отцов — и не потому, что мне не близко это. Напротив, не только эта тема близка мне с юности, с раннего детства, но и физический герой, физические связи одни и те же — для Вас и для меня?

Соколов Медведь[286] с детских лет привлекает мое внимание, и я до сих пор помню строчки из савинковского романа.

Петроградская о Фонарном мосте.

«…Потом Володя увидел высокую вороную лошадь и встревоженное лицо Елизара. А потом закачались рессоры и один за другим замелькали фонари и дома. И уже на Невском, когда закачался исхлестанный Елизаром рысак, теряя пену, замедлил бешеный бег, Володя понял, что Елизар спас ему жизнь».

Не бог весть какая проза, не бог весть какая поэтичность, но в жизни каждого человека есть какая-то своя книга, сыгравшая большую роль в его жизни.

Такой книгой для меня — «То чего не было» Савинкова. Я помню все — шрифт, серую бумагу издания, на которой вслепую выступала печать, как будто радость в ясные выходные дни.

О матери можно — больше знакомо. Но — нельзя — потому что огромный характер превзойден Вами — дела матери Вашей превзойдены Вами, если все временные коэффициенты учесть.

Ваш характер, Ваша роль — в высшей степени Вы преданы людям, Вашим требованиям юности, Ваш темперамент — все это увеличивает требования, чтобы удовлетворить Вас. Только то, что будет самым лучшим — что завоюет всеобщую признательность, бесспорная нравственность. И еще одно.

Если о себе самой Вы наверное — отнесетесь со снисходительностью, даже равнодушием (настроения или мысли все равно).

То о человеке, которого вы боитесь (или, по-вашему, в которого Вы влюблены).

Вы не стерпите не только малейшие неудачи, даже оплошности. (Во мне вторжения не всегда знает удачи, это — неудача.) Все будет моё, все будет история.

Вы выросли среди людей, у которых храбрость подобного рода очень высока и которая не обещает пустяков.

Вы вообще чрезвычайно требовательны, и высота тут не годится, наступает отлив, конечно, и отсюда встречи отвергнуты. Иначе и быть не может. Вот с этим-то мне все время надо считаться, я хочу написать не быт по-своему — роман в своей обычной манере — перегруппировка материала до предела — так перегруппировать, что какая-то Мария Никифорова[287] — гермафродит — анархист, рассказ Слепцова[288] может выплыть и этот рассказ.

Я написал рассказ сам для себя — о великой преемственности, рассказ о тех живых Буддах, которыми живет земля. О личной связанности поколений, о безымянных героях подполья до того — героях до забвения.

Многие гибнут из-за славы, и сколько умерли неизвестными, бросив бомбу на Аптекарском острове. Никто не знает о нем, не узнал ничего. Впрочем, чем-то напоминает Могилу Неизвестного Солдата.

По моему глубочайшему убеждению безымянность не нужна. Рассказ о «Семи повешенных» Андреева — превосходная проза. Андреев — это русский писатель, о котором будут у нас говорить завтра и послезавтра и не найдут меры хвалы.