Разлад
Шрифт:
— Ну, а потом как же? — видя, что он замолчал, спросил я.
— А так же, что бабу свою о ту пору я из петли вынул, — как бы отвечая не мне, а на свои думы, продолжал он. — Петлю уж на шею надела, а я тут и есть… „Стой, говорю, очумела, душу губить?..“ Н-да! и дурак же был… Чорт бы с ней, пущай бы давилась! — совершенно неожиданно и с какой-то злобой в голосе закончил он.
По нахмуренным бровям видно было, что то, о чем он думает, для него тяжело и неприятно.
— Сгорели, — начал он опять, — остались, в чем были…. Что тут делать? Думал я, думал, думал, думал… Дай, говорю, пойду к попу схожу, ко священнику, не даст ли, мол, совета какого, не научит ли, мол?.. Ну, пошел, прихожу, выходит… „Ты, говорит, что, Маркел?“ Так и так, говорю, батюшка… стал ему говорить, а сам, друг, слышу, словно кто меня за глотку душит… Веришь богу — заплакал… Стал это он меня утешать: „Полно, говорит, Маркел, не унывай… вся власть божья… А я, говорит, и рад бы тебе душевно помочь, да не из чего… Вот, говорит,
— Ладно, — продолжал мужик, улыбнувшись какой-то страшной, злобной улыбкой, — послушал я, пошел к князю… Прихожу… прямо на барский двор… Именье огромадное… устроено все по-богатому… чистота… служащих одних — конца-краю нет… Ла-а-дно… Иду это мимо конюшни… слышу, кучера лошадей убирают, нокают, ругаются… Зашел я к ним… вижу: трое… старший с черной бородой, толстый, словно дьякон какой, да два помощника… „Тебе, спрашивают, кого надо?.. Чего тут ходишь?“ Да вот, говорю, так, мол, и так, к его сиятельству… Чернобородый и говорит: „тебе надо прошенье в контору подать, а уж из конторы передадут куда надо… Порядок здесь такой установлен…“ А кто же говорю, мне напишет?.. Сам я пишу плохо да и струменту у меня такого нет. „Там, говорит, писарь напишет… Да только, говорит, напрасно… навряд твое дело выгорит…“ А молодой конюх засмеялся да и говорит мне: „Чего тебе прошенье писать? Валяй сам… Дело твое сурьезное, авось не съест… Даст — даст, а не даст — наплевать, не слиняешь ты с эстого…“ Взаправду, думаю, пойду сам… что будет. А где ж мне его найти? — спрашиваю. „А ловить тебе его надо на балконе, устроен таматко из дому в сад балкон эдакой, ну, скажем, навес, цветами установлен… Каждое утро, часу эдак в десятом, он таматко кофий пьет, закусывает, ведомости читает… Ну, вот, ты туды прямым лицом и при…“ Ладно, говорю, спасибо! Авось не убьет…
— Ну, посидел я с ними часок, покурили… Подивился я, как они лошадей чистят… Выхолили — как стеклышко, лоснятся! Эх, думаю про себя, у нас ребята того не видят, что тут лошади… позавидовал. Истинный господь!.. Показали они мне дорогу, где пройтить к балкону. Обошел я это вокруг хором, вышел на энту сторону в сад… пошел по дорожке к балкону… картуз снял… в руках несу… Ну, иду это, братчик, по дорогам и дивлюсь и сам себе не верю — куда это я попал?.. Чисто, понимаешь, рай пресветлый! Цветы это… один одного краше… фантал шибает кверху, а круг фантала каки-то голые каменные бабы стоят… по сторонам липы растут… здоровенные, обхвата по три… дух от их… стоят во цвету, белые… пчелки божьи летают… Гоже, истинный господь! А окошки из хором растворены, и висят над ними, от солнышка, вроде как навесы какие из парусины, и слышна, братчик, оттеда музыка… Так, голова, по всему саду и раздается!..
— Ну, постоял я немного разиня рот, послушал… пошел… Подхожу к балкону… вдруг, понимаешь, откеля ни возьмись, собака… вот эдакая… Истинный господь, с жеребенка, с сосунка… прямо на меня… как гамкнет!.. Ну, думаю, съест… Испужался до смерти… да со страху-то как сигану прямо на балкон… А на балконе-то, гляжу, промеж цветов сам князь сидит на стуле эдаком прутяном… качается под ним вроде как люлька… Ноги кверху задрал… в зубах цыгара… Сам ведомости читает. Увидал меня… должно, испугался, думал, небось, жулик какой грабить пришел… Вскочил это с качалки-то со своей, да как завопит не своим голосом, тонким эдаким, словно баба-кликуша: „Кто это? Чего тебе здесь надо? Кто ты?“ Ну, я, понимаешь, пуще его испужался… Бултых ему, ни слова не говоря, в ноги, и, веришь богу, со страху-то подступили у меня слезы, не могу сдержаться… Скипелось у меня на сердце-то, горе-то задавило меня… ну, и нету слов… Ловлю его за ноги да реву коровой и сам себя, понимаешь, никоим манером сдержать не могу… „Да что ты?“ — закричал опять князь не своим голосом, а сам, понимаешь, меня под рыло-то сапогом тычет. А я все одно бормочу: „вашеся, вашеся… явите божескую милость“… Обозлился он, думал — пьяный… Как даст, понимаешь, мне эдаким макарцем, под это вот место, сапогом-то своим раза… Так я свету ажно не взвидел, покатился кубарем… А собака, дьявол ее заломай, не будь дура, на меня… Я еще пуще испугался… спрыгнул с балкону-то да бежать куда-то вниз, под гору, по дорожке… Собака за мной, не отстает, сволочь… кусать не кусает, а только забежит в встречу, остановится: „гам!“ Не дает ходу, хоть ты что хошь… А там уж тревогу сделали… Слышу, топочут сзади… оглянулся — батюшки-светы! — четверо, в руках у каждого по плетке, а сами на дьяволов похожи… С рыла черные, носья с горбинами, глазищи, как у сов… Стал я. Все одно бежать некуда… спереди собаака, позади — они… Один эфиоп, ни слова не говоря, цоп меня за вороток да плеткой как шиганет вдоль спины… Я, было, с дуру-то „ка-а-араул!“ — а тут, гляжу, и те трое пристали… жучили, жучили, братчик… Как жив только остался, дивное дело…
Он замолчал и провел ладонью левой руки по всему лицу, начиная со лба, с такою молчаливою выразительностью, что мне стало его жалко.
— Ну, и что же? — спросил я.
— Да что! Дополз кое-как домой… Жена спрашивает: „ну, что господь послал?“ А вот, говорю, гляди, что… Заворотил рубаху,
— Вижу я, братчик, — продолжал рассказчик, глядя каким-то пугливым взглядом на поплавок и, очевидно, не видя его, — что дело мое — табак… Эх, думаю, пропадай все, наплевать! Брошу я эту самую землю, уйду в люди… авось, мол, не пропаду… Ай, думаю, я работы боюсь? Али силы нет? Уйду! Уговорил свою шкуреху, — будь она от меня проклята от ныне до веку! Продали лошаденку, овец, собрали кое-какие хундры-мундры, ну и того… „Прощай, Москва, прощай, столица!“ Н-да, братчик, дела! Жизнь прожить — не мутовку облизать… Н-да! — закончил он и замолчал, наклоня голову и глядя на свои ноги, распухшие, красные, с огромными загнутыми ногтями на больших пальцах.
II
Молчание длилось довольно долго. В кустах, позади нас, назойливо-однообразно чирикала какая-то птичка… В осоке, на той стороне пруда, квакали лягушки… На поверхность пруда то и дело поднимались желтобрюхие "хритоны"… Большие серые комары бегали по воде, скользя по ней, точно на лыжах. Вдали, где виднелась полоса темного елового леса, куковала кукушка, и ее монотонная песня, как-то особенно ясно и отчетливо стоявшая в воздухе, — точно масло по воде, расплывалась потихоньку в необыкновенно чуткой тишине…
— Семь! — сказал вдруг неожиданно мужик и, улыбаясь, посмотрел на меня.
— Что семь? — спросил я, не понимая.
— Семь годов житья мне осталось, — сказал он, — кукушка вон куковала… считал я… Ну, что ж… семь, так семь, и то ладно… а по мне хоть сейчас — не заплачу… Сколько ни живи, а умирать не миновать… Так ли, братчик, а?..
— Так, значит, и бросил деревню-то, в Москву ушел? Что же там?
— Целых, почитай, два года в дворниках выжил… Может, и больше бы прожил, да жененка, стерва, с хозяйским сыном спуталась… Отъелась, сволочь, на хороших-то харчах, зажирела, гладкая стала, белая, красивая… Ну, а ему, знамо, худо ли!
— Как же ты узнал? — спросил я.
— Как, как! — точно рассердившись на мой вопрос, воскликнул мужик. — Добрые люди глаза открыли. Добрые люди этому рады, медку слизнуть… Ну, знамо, осатанел я, клочку ей… С места оба долой… Другое стал подыскивать… Тут уж у меня кое-какие знакомые завелись… Вышло место на фабрику. В сторожа меня пределили. Ну, ладно! Приехал я с женой поутру, слез с машины, пошел. Прихожу прямо к воротам: сидят два сторожа, в шашки от нечего делать играют… Один, который помоложе, и спрашивает: "а это, говорит, жена твоя, что ли?" Жена, говорю, законная. А что? — говорю. "Да ничего, говорит, ишь она у тебя какая гладкая, сытая… Сам таких любит… Не сумлевайся, земляк, быть тебе на месте!"
— И что ж, братчик, думаешь? — воскликнул рассказчик, повернувшись ко мне. — Истинная, сейчас провалиться, правда. По бабе только и меня взял. Такая-то, понимаешь, сволочь, не приведи бог. Ни одну, сукин сын, не упустит — все молодые бабенки его. Высокий, ноги долгие, с рыла рыжий. Англичанин какой-то… пес его знает… Попадись теперь — убью, истинный господь, убью! Им, сволочам, все можно… Нет, тпру! погоди, и наше время подходит! Мы вам пропишем…
— Ну, поступил я, пределился, стал жить… Жененка тоже на дело попала, ей три бумажки положили… Каморку дали на четверых: я с женой да мой товарищ — сторож, тоже с бабой… Посменно мы с ним у ворот дежурили… Я двенадцать часов, он — двенадцать. Я по ночам, он днем. Ну, пожил… привык, намотался… Жизнь, братчик, фабричная не приведи создатель… аки вот, истинный господь, в аду кипишь… Народу много… девки это… все отчаянные… "деньги ваши, будут наши…" Попадет особливо холостой, живо с копыльев слетит… Водку эту глушат, аки воду… В карты жарят… Налакаются пьяные, пойдут с гармошками, с девками гулять… песни орут, безобразничают… с ножами ходят… Слова не моги сказать — зарежут, истинный господь! Отчаянный народ московский, не приведи царица небесная. Я было с дуру-то, по первому-то разу, строго дело повел, да меня, братчик, живо укротили… Дежурил я у западных ворот. Приказано было на ночь их запирать, а в калитку без дела никого не пущать… Я было так и повел, не стал пущать… Только вот раз сижу, глядь — идет артель человек десять, с девками, прямо ко мне. "Ты это, говорят, чего здеся, косопузый чорт, за начальство сидишь, а?" Бац меня ни с того, ни с сего по уху, бац по другому, начали валтузить… Я было: караул! А они мне рот-то зажали, да и того — и по бокам-то, и по рылу-то… Вот это место, около глазу, наскрозь прошибли… Крови из меня выпустили — конца-краю нет!.. С тех пор, братчик, полно, шабаш, по-другому дело повел: что и вижу, так не вижу, что и слышу — не слышу… Сбили с меня форс-то, вся политура сразу слезла… И дело мое, гляжу, с эстого разу пошло в гору… Прямо скажу: полюбил меня народ, доходишко кое-какой образовался… Глядишь — тот запоздал, а пройти нужно, сейчас пятачок… А то, глядишь, из лавки к казенке кто волочет что на похмелье… Раз с цельным мешком двоих пропустил… на половинку дали…