Разлад
Шрифт:
Взяли деньги, отправились назад в деревню. Сейчас двоих за вином наладили. А бабы узнали, что он нам столько закатил, — взяли их завидки. «Пойдемте, говорят, и мы… какого рожна… им гулянки, а мы что ж, — за ними только за пьяными ухаживать»… Набрали яиц, марш, с поклоном. Ну, братчик, у баб еще того чище вышло: помазали они его чище нашего, размяк он… а они ему песни… Денег дал, звал в среду… И пошла, милый ты мой, у нас по деревне гульба… В праздник, истинный господь, в Николу того не бывает… перепились и мужики, и бабы…
Рассказчик замолчал. Вынул из-за пазухи пустую бутылку и, приставя ее горлышком к губам, запрокинул голову и долго держал ее так, слизывая языком тихо ползущие со дна капли водки.
Было
— Да уж полно, — сказал я, — не выжмешь.
— Верно, — согласился он и откинул бутылку. — Хочется, братчик… червяк завелся во мне винной… Пропадать мне, а?
Он вопросительно посмотрел на меня. Я не ответил ему на это ничего и спросил:
— А сын-то хозяйский гулял с вами?.. Пил водку-то графскую?
— Куда пил!.. Полаялся с отцом, ушел куда-то… И в середу на угощенье не ходил. Да, взаправду, хорошо сделал, что не ходил. И мне бы, братчик, кабы знать, не след ходить… да уж, видно, так греху быть… Дело с эстими именинами да с угощением вышло бя… Собрались это православные в середу идтить… Хозяин мне и говорит по-намеднишнему: «пойдем, работа успеет… Для эдакого разу можно». Ну, а мне худо ли?.. Я рад… бабы тоже не отстают… разрядились, — чисто, голова, барыни… друг перед дружкой… с песнями на барский двор… Сынок опять не пошел. Ходит, молчит… смотрит зверем… Только мне в догонку, как пошли мы, буркнул: «ах, вы, сволочи, хамы!»
Ну, пришли это мы на барский двор, опять на это место, к балкону… Тут, глядим, стол стоит, скатертью накрыт, на столе бокал вот эдакий, — рукой обхватить, графин… А за столом дворецкий, толстый, рыжий… приставлен, значит, водку подносить. Немного подальше другой стол, там закуска; по пирогу вот по эдакому да ветчины кусок, а коли кто ветчины не желает, день постный, ешь рыбу… Водки пей досыта… Выпил бокал, мало, — пей, еще нальют.
Ладно. Обождали мы это мало дело, глядим, — из парадной сам вышел… Какая-то высокая барыня в очках с ним да два жигана в пиджачишках, учителишки вокруг его, как хмель круг тычинки, вьются. Привели с собой, сукины дети, ребят все училище, выстроили в сторонке и, только понимаешь, граф-то сошел с балкона здороваться, велели они им какую-то канту петь… Знамо, чтобы угодить, народ бедный, семейный… Глядишь, что-нибудь перепадет: штанишки старые даст — и то давай сюда… Забитый народ, робкий, хуже нас грешных, истинный господь!
Поздоровался это он с нами… Мы во всю глотку ура… такой-сякой, отец батюшка… Увидали водку-то, ошалели, рады… Сел на стул около стола, барыня около, учителишки… Дворецкий за столом, да два каких-то бритых, холуи, что ли, пес их знает, у него в поддужных… Из четвертной в графин водку льют, добавляют…
Начали подходить к столу друг за дружкой… черед устроили… Я позади своего встал… держусь ему за пояс, как ребенок за няньку.
Подошли… подошел наш черед… Хозяин передом… «Здравия желаю, батюшка ваше-ся… честь имею проздравить с прошедшим с ангелом, да с царской с милостью, с производством». Отвесил это поклон в пояс. Узнал его граф. «А, Абрам! Здорово… Ну, как живешь?» — «Слава богу, батюшка, ваше-ся. Вы, осмелюсь спросить, как? Как там Дума-то? — осмелюсь спросить». — «Дума-то? Ничего. Дума, брат, все думает, как у нас землю отнять, да вам отдать. Хо, хо, хо!» Заржал. А мой ему: «Да нешь это возможно… Как же так? Не закон».
— «А вот, говорит, по-твоему не закон, а по-ихнему закон… Набрали там крамольников, головорезов, кричат, как в кабаке…» Махнул рукой, не стал больше говорить… достал портсигар, закурил папироску.
— Выпил мой хозяин бокал — пошел к закуске… Я подошел… Налил мне дворецкий… Взял я в левую руку бокал этот, перекрестился правой, графу поклон, здравия, мол, желаю… только хотел выпить, ан тут и случись, братчик, грех… такая-то вышла заварышка… тьфу!..
Узнал
Гляжу, подбежал мой хозяин… «Это, говорит, ваше-ся, мой… в работниках у меня нанялся, калуцкой, дальний… Взял я его сюды… не прогневайтесь, на вас взглянуть… Человек он темный! Эдакое лицо где ж ему видать… не обессудьте»… Засмеялся граф, эдак, слышно, со злостью, нехорошо. — «Да уж он, говорит, видал меня. А тот, кто с тобой шел тогда?.. Кто такой, чей?» — «Его вот, говорю, сын». Показал на хозяина. Обернулся он. — «Сы-ы-ын? — говорит. — Вот как, а я и не узнал… Не думал, не думал… Не ожидал я, Абрам, что твой сынок меня площадными словами ругать смел… Благодарю, Абрам, очень благодарю!..» А тот испугался, побелел… «Ваше-ся… помилуйте! что такое?» — «А вон у него, говорит, спроси… он тебе скажет»…
И напустился он, братчик, тут допрежь на меня, а потом на самого. «Да ты, кричит на меня, кто такой? Да ты такой же… ты заодно… ни бога, ни царя не признаете, сукины сыны… За урядником послать… Да я тебя, такой-сякой, в острог… сгниешь ты у меня в тюрьме»… Я стою… ошалел, слова сказать не могу… Бросил меня, напустился на хозяина… Ну, этому попало здоровше мого. Уж он его… уж он его при народе-то!.. — «Кто он такой, кричит, твой щенок, а? Как он смел? Зачем ты его держишь?.. Почему он сюда не пришел, а?.. Все пришли, а он нет… Почему?.. Молчишь, старый пес? Крамольника держишь…. Да знаешь ли ты, что я власть имею повесить его, мерзавца, а?»…
А мой ему на это бултых при всем-то народе в ноги. «Вешай, говорит, батюшка, слова не скажу… Отступаюсь я от него… Не сердись ты только на меня, христа ради… прости… Да нешь я учу его… Уродился такой разбойник… Что станешь делать с ним. Прости»… Катается у него в ногах-то на старости лет, смотреть индо совестно… Народ стоит, молчит, всем вроде как-то неловко, стыдно… Сел опять граф на стул, утишился малость… Поговорил что-то по-каковски-то с барыней в очках… Потом моему хозяину и говорит: «Ступай домой. Испортил ты мне весь праздник. А ты, — мне говорит, — лучше не попадайся на глаза. Чтобы и духу твоего не было… Понял?»… — «Да я, говорю, ваше-ся, не при чем… Он пьяный был… а я что ж… я, знамо, работник». Напустился он опять на меня: «Молчать, кричит, не разговаривай… Молчать!.. Перед кем стоишь, сукин сын, а?.. Молчать!»
Уж я стою, не дышу, не токмо что говорить, а он все свое: — «молчать» — орет…
Что станешь делать… Пошли мы с хозяином от народу прочь, словно собаки, хвост поджамши. Совестно ему, вижу. Голову наклонил, в лице точно почернел как-то, сопит носом… «Эх, думаю, быть чему-нибудь… дело-то по-хорошему не обойдется».
Отошли мы от барского двора порядочно эдак, не видать нас оттеда; он, понимаешь, ни слова не говоря, бац меня по рылу — искры посыпались, истинный господь. И начал, и начал… «Да ты такой-то, да ты эдакой-то. Да зачем ты не сказал мне. Заодно ты с ним! Расчет тебе, ступай к чорту, не нужен». А сам так с кулачьями, остервенился, и прет к рылу… Ну, тут уж и я не стерпел: смазал его раза два… Дери тебя, говорю, чорт и с расчетом-то. Снохач проклятый!.. Всю дорогу пока до двора шли, лаялись мы, что ни есть хуже… Мне, знамо, обидно… Доведись до кого хошь, понапрасну лают… Я тоже, небось, не каменный… Пришли в избу. Одна старуха дома, никого нет. «А где ж тот, говорит, разбойник-то?» — «Да не знаю. Тутатко был, вертелся, вышел куда-то»… Сел он на лавку, ноги расставил, сопит, духа не переведет… Отстегнул ворот, тяжко ему… Посидел, вскочил, побегал по избе, сел опять и — что же ты думаешь, братчик, заплакал со злости-то… Уж очень ему, значит, обидно насчет графа-то… острамил при всем народе…