Разлив Цивиля

Емельянов Анатолий Викторович

Когда ребята немного успокоились, Павел попросил слова.

Вот и выступать ему сейчас не просто. Надо ведь не вообще что-то такое сказать и не международное положение обрисовывать — оно, это положение, нынче каждому девяностолетнему старику, не то что комсомольцу, хорошо известно. Надо сказать какие-то такие слова, чтобы каждый парень или девчонка почувствовали себя не только лично причастными к делам колхоза, но и лично ответственными за эти дела.

— Вы тут про улахи, про наши чувашские посиделки говорили. Тоже, конечно, вопрос существенный. В клубе девушка вышивать стесняется, а на посиделках нет. А почему бы на этих самых посиделках не организовать кружок вышивания или шитья? Почему бы не превратить наши улахи в очаги культуры?

Все можно, надо только, чтобы тон всему задавали вы, комсомольцы…

Павел еще раз обвел взглядом ребят и девушек.

— Ну, да я не об улахах. Я хотел сказать о том, чтобы мы, молодежь, не остались в стороне от больших дел. Это главное. И тут сразу встает вопрос: а что за большие дела? Что считать главным?

Все слушали Павла с большим вниманием. Только Александр Петрович со скучающим видом разглядывал свои красивые ногти, как бы давая понять этим, что все, что скажет сейчас Павел, ему уже заранее хорошо известно.

— Вы все знаете наши чувашские поля, — продолжал Павел. — Лишь в песнях они хороши и неоглядно широки. На самом-то деле не такие. Наши поля изрезаны рвами да оврагами, они не раз испытали на себе обжигающее дыхание и южных ветров, и январских морозов. Нелегко складывалась судьба народа, жившего на этой небогатой земле. Каждую пядь ее он отвоевывал от леса. Вначале татарские мурзы сгоняли нас с этих отвоеванных земель, а потом русские помещики и свои же богачи. И чем больше притесняли нас, тем дальше мы забирались в леса. И не эта ли наша земля и приучила чувашский народ к трудолюбию, которому может позавидовать любой другой народ? Мне не много, но кое-где все же приходилось бывать, но еще ни от кого я не слышал, чтобы про чуваша сказали: си лентяй. Напротив, нас везде хвалят за трудолюбие. Но как бы нас ни хвалили, хлеб, вырастающий на нашей земле, не становился, как в сказке, по-щучьему велению караваем. Чувашский хлеб, заквашенный в деревянной квашне, посаженный на деревянную лопату, обернутый в капустный лист и выпеченный в горячей печи, — он и теперь часто заставляет меня задумываться. Он для меня и сегодня горек. Почему, спросите вы. А вот почему.

Внимание, с каким его слушали, ободряло Павла, слова шли легко, и держался он, чем дальше, тем спокойней и уверенней.

— Вы хорошо знаете наши поля? А если знаете, то видите, что год от года землю мы не делаем богаче, а местами и просто губим. И получаем дедовские урожаи по шесть-семь центнеров. Каждую весну в ручьи и овраги смывается самый питательный слой почвы, и каждый год мы на этом теряем не меньше пятисот центнеров хлеба… Никак не пойму, откуда в нас это безразличие к земле. Почему колхозника, кроме огорода, колхозная земля не интересует? Не потому ли, что она обезличена и никто ответственности за нее не несет. Я вспахал, посеял, а там, как говорится, хоть трава не расти. Мне, трактористу, платят не за урожай, колхознику плата тоже не за урожай, председатель и подавно получает свою зарплату независимо от того, что выросло на полях. И после этого мы еще называем себя хозяевами земли… Подумайте над моими словами, молодые хозяева земли!

Павел сел, и сразу в комнате стало шумно. Слова никто не просил, просто говорили все сразу, друг с другом. И хоть в этом говорливом гуле различались лишь отдельные слова, по ним, по этим словам, можно было понять, что говорят комсомольцы о том же, о чем говорил сейчас Павел, что его выступление всех задело за живое. Про Володю, про то, давать или не давать ему выговор, никто уже и не вспоминал.

— Веди заседание, — опять подтолкнул под локоть Баранова секретарь райкома.

— Да что вести-то? — пожал плечами Володя. — Слово никто не просит. Значит, можно и заканчивать.

В заключение он призвал всех комсомольцев дружно выйти на посадку деревьев и закрыл заседание.

Когда молодежь разошлась, к Павлу подсел Завьялов и как ни в чем не бывало начал хвалить его выступление.

«Как с гуся вода, — подумал про себя Павел. — Будто

и не он хотел снять Баранова с комсоргов, и будто не ему только что утерли нос комсомольцы».

— Я хотел бы предложить вам одну работу, — Завьялов сделал важное лицо.

— Что за работа? — поинтересовался Павел.

— Нам нужен один инструктор. Не пойдете?

— Эта работа мне незнакома. Да и мало ли в районе молодых ребят? А я для работы в комсомоле, наверное, уже староват.

— А сколько вам?

— Двадцать пять стукнуло. Но, может, и не это важно. Земля мне мила, к земле меня тянет. — Павел вспомнил нынешний разговор с Федором Васильевичем. — А если к чему душа не лежит — зачем за это и браться?!

— Да, о земле вы хорошо сказали, — еще раз похвалил Завьялов. — Но о моем предложении все же подумайте…

4

Трофим Матвеевич почувствовал себя лучше и решил подышать свежим воздухом. Шел-шел потихоньку вверх по улице, да так и дошел до правления колхоза.

В его председательский кабинет, видать, давно никто не заходил: на чисто вытертом полу незаметно ни одного следа. На столе стопкой лежат газеты последних дней и несколько писем.

Сел в свое кресло, раскрыл одно письмо, другое, взялся за газеты. А пока их просматривал, стемнело. Зажигать свет или пойти домой? Взглянул в окно — по дороге идет Павел. Тогда зажег. Интересно, зайдет или — мимо?

Увидев по дороге домой свет в кабинете председателя колхоза, Павел тоже поколебался: заходить или не заходить? А вдруг Трофим Матвеевич уже видел его из окна — тогда неудобно будет, если не зайдет. И он решил зайти.

— Значит, работаем, — подавая руку, сказал Трофим Матвеевич. — А скажи-ка, Павел, ты когда-нибудь терял друга?

Вопрос был несколько неожиданным и очень общим. Другом называют и близкого товарища и любимого человека. Уж не о Марье ли он!

— Какого друга?

— Ну, стало быть, близкого товарища.

— Нет… Из Казахстана и по сей день письма шлют, а с сявалкасинскими друзьями еще не успел разругаться.

— Ты меня не понял. Я о Виссарионе Марковиче. Он был моей правой рукой. Может, без него я и колхоз не смог бы поднять…

Трофим Матвеевич тяжело вздохнул, поднялся с кресла и прошелся по кабинету.

— Работа председательская — трудная работа. Ни минуты покоя, целыми сутками голова работает без отдыха. Истощаются нервы. Вот, — он остановился напротив Павла и протянул к нему руки, — смотри, как пальцы дрожат. Кто увидит — скажет, спившийся человек… Для кого, ради кого губишь здоровье? Для общего дела, для народа. Но допусти хотя бы одну ошибку, и народ тебе даст пинком под зад и потом добрым словом не помянет. Сколько же нужно сил, чтобы и при таком возможном конце все же работать и работать! И я работаю. Видел последнюю районку? По закупке мяса мы опять впереди. Догоняющих порядочно, но мы не допустим, чтобы нас догнали. И вот о чем я думаю. На базаре сейчас скот дорогой, покупать нет средств. Поэтому приходится нажимать на своих колхозников. И как только подсохнут дороги, надо собрать машины и отправить свиней на сдачу. Придет время и для закупки телят в соседних селениях. Наступает тепло, капитальных помещений им не требуется, пустим в лес — пусть до осени нагуливают жирок.

Павел, не перебивая, слушал Трофима Матвеевича. Мимо правления с громким топотом промчался конский табун. Должно быть, конюхи гнали лошадей на вечерний водопой.

— У тебя есть шоферские права? — неожиданно спросил Прыгунов.

— Ездить на машине могу, но прав пет.

— Жаль. Я хотел тебе дать легковую машину. То, что ты тракторист, это и хорошо и не очень хорошо. Мне нужен парторг, который бы в нужное время мог быть свободным от своей непосредственной работы. Я хотел бы поручить тебе и тракторную бригаду, и должность агронома. Эти должности тесно связаны между собою и с моей председательской работой. Пусть от иголки нитка не отстает: где я — там и парторг…