Разлив Цивиля
Шрифт:
Рано или поздно, не Лена, так другая все равно спросит об этом, и, значит, все равно надо будет отвечать. Но… но, если сказать правду, то поползут только лишние слухи и каково будет Марье, если дело дойдет до семейного скандала? Нет, ничего этого он не хочет. Он просто скажет Марье при встрече, что все, что было, — то было. И все. А Лене он скажет… Не оттолкнет ли он от себя и Лену, если скажет правду? Может быть. Но врать он все равно не умеет, а если и соврет — потом будет мучиться всю жизнь.
И он сказал:
— Да, встречались.
И опять оба замолчали.
По
— Я так и знала, что ты врать не способен… Ну, а теперь проводи меня до ворот и — до свиданья.
Еще немного помолчала и уточнила:
— До завтра!
— До завтра! — как эхо, отозвался Павел.
2
Уж кто-кто, а Трофим Матвеевич прекрасно понимал, что ему представляется редкая возможность показать себя. Показать, а заодно и доказать, что руководит он колхозом не хуже некоторых прославленных председателей, коих зовут в газетах то ветеранами, то маршалами колхозного строя.
На совещании в райкоме Василий Иванович изрядно подпортил дело, выговаривая ему за покупку скота у колхозников. Но Владимир Сергеевич на прощанье довольно прозрачно намекнул, что дни секретаря райкома сочтены,' что обком в самое ближайшее время сделает нужные оргвыводы.
Остается задача уломать Кадышева. Но он его-таки уломает. Видел он их на своем веку, таких правдолюбцев, и знает, сколько их сушеных на фунт идет! Скольких он принимал на работу продавцами, и каким бы идейным ни был — до первой растраты. Потом делаются шелковыми. Объездим и Кадышева. Жизнь, товарищ Кадышев, — не чистый лист бумаги, где можно сочинять и выводить, что твоей душе хочется. Жизнь — уже исписанная книга, и если хочешь что-то изменить, надо научиться вычеркивать и дописывать…
Обложившись подшивками газет, Трофим Матвеевич допоздна засиделся в своем председательском кабинете. Написать обращение — это тебе не огурец с грядки съесть и не протокол заседания правления оформить. Обращение будет напечатано на первых страницах республиканских газет на русском и чувашском языках. И потом сколько еще раз о нем будет упомянуто, сколько месяцев, а может и лет будет склоняться фамилия Прыгунова как инициатора, застрельщика, запевалы, сколько лет она, эта фамилия, будет мозолить глаза всяким-разным колхозным маршалам…
Позвонили со станции, сказали, что завтра утром прибудут три вагона удобрений.
Очень хорошо! Какой колхоз еще получал столько золота за один раз?! С удобрениями нам по плечу любое обязательство. Завтра же надо собрать общее собрание и все решить. А чтобы людям не месить грязь — соберем-ка его рано утром, часов в шесть. По морозцу придут все, за час управимся, а в семь, прямо с собрания — на работу.
Собрание немного затянулось, но это бы еще полбеды. А вот опять Кадышев поставил ему подножку — это уже не на шутку начинало сердить Трофима Матвеевича. И как это он сразу не раскусил этого молокососа, еще когда только парторгом намечали!.. Дед Мигулай туда же полез на трибуну. Нет
— Незачем столько земли под горох занимать, если он у нас растет, как волосы на моей голове, — и наклонил свою глупую лысую голову перед собранием, будто до этого его лысины никому и видеть не приходилось.
Ну, конечно, хохот пошел, шуточки посыпались, и все, что он, председатель, только что говорил, все это мигулаевская лысина закрыла.
Мигулай дал запевку, а Кадышев подтянул. Этот уже вышел на трибуну с цифрами в руках: сколько собирали гороха и год, и три, и пять лет назад… Надо сказать в бухгалтерии, чтобы без моего разрешения никому никаких цифр не давали! А то получается, что сами же ими по себе и бьем…
Ну, правда, сам же Кадышев ему, Трофиму Матвеевичу, и помог. Конечно, хотеть он этого вряд ли хотел, просто по молодости, по глупости нечаянно помог. Он предложил площади под горохом за счет пара увеличить вдвое и, удобрив их, вдвое же повысить урожайность. А это как раз то, что Трофиму Матвеевичу и надо. Одно плохо: собрание вел вроде бы председатель, а шло оно не за председателем, а за Кадышевым. Это же просто так получилось, что Кадышев как бы линию председателя провел. На самом-то деле он гиул свою собственную линию, а Трофиму Матвеевичу только останется радоваться, что его линия совпала с кадышевской. А если в чем другом не совпадет?..
В коридоре послышались шаги, шум, смех. Открылась дверь, и в кабинет, один за другим, начали заходить бригадиры. Вместе с бригадирами пришел и Павел.
— Подпишите обращение, сегодня надо отправить.
Трофим Матвеевич положил переписанное начисто обращение на край стола. Бригадиры по очереди подходили и, не читая, подписывались. Последним подошел Кадышев, подставил стул, начал читать. И вскоре же потянулся к ручке, воткнутой в прибор, и начал исправлять ошибки и неправильные обороты.
— Зря стараешься, — усмехнулся Трофим Матвеевич. — В газете доведут до нужной кондиции и без нас… А вы (это к бригадирам) чего время терять? — ступайте по местам, все три вагона надо нынче же вывезти.
Бригадиры ушли, а Павел все еще корпел над листками обращения. Но вот и он дочитал его до конца, подписал и положил перед председателем.
— Ты подложил мне такую свинью, что, пожалуй, и за год не съесть, — Трофим Матвеевич старался говорить как можно спокойнее.
Павел вольно откинулся на спинку стула, выдержал пронзительный взгляд острых председательских глаз и тоже ровным голосом ответил:
— Нет, Трофим Матвеевич, я спас вас от большой глупости.
— Не много ли берешь на себя, парень? Смотри, не надорвись.
— Да нет, как раз… Я понимаю ваши благие намерения. Но вы же не горожанин, вы же должны знать, что с четырьмястами гектарами нам не справиться. Стоит во время уборки пойти дождю — а это у нас не такая уж редкость, — и горох осыпется и прорастет, и мы останемся у разбитого корыта.
— Весь народ выведем на косьбу.
— Выведи, скоси, а он в валках осыпется.