Разожги мой огонь
Шрифт:
В селении праздник шел второй день. Надрывали струны инструментов уличные запевалы, взрослые драли глотки не тише, а ребятня, которой родители позволили до глубокой ночи не спать, так и сновала вокруг, норовя под копыта Редрикова коня попасть.
А хозяин вулкана лишь мрачно смотрел на веселый люд, заполонивший улицы. Радовались в селении тому, как удачно от чудовища из-под горы откупились. Ближайшие пять лет окрестные долины могут спокойно спать.
Направил коня к ближайшему трактиру, спешился, бросил монетку
В селение и из соседних долин съехались, и трактир был полон пришлого люда, потому на еще одного гостя никто и внимания не обратил. А Редрику только того и надо было. Нашел место в темном углу, велел трактирщице подать ему медовухи, сложил руки на груди и откинулся на лавке — благо, позади стена была.
Мрачно улыбался, наблюдая за пьяными выходками гостей — то-то бы удивились, узнав, что чудовище из-под горы на их праздник пожаловало.
— Девчонка чахоточная была, я тебе как внук знахарки говорю! — донеслось слева.
Редрик медленно голову на голос повернул. Покачиваясь из стороны в сторону и размахивая наполненной кружкой, один из посетителей трактира, изрядно уж пьяный, яростно доказывал другому:
— А уж как то случиться могло за седьмицу — другой вопрос! Прошлый третейник женушка моя в лавку этой булочницы ездила за свадебным караваем для нашей младшенькой и самолично видала — булочница та здоровьем пышет! Сказывала: на хворую та ну никак не походила! А потом что?
— Что? — вяло отозвался собеседник, с трудом на ногах держась.
— А что… что… — почесал голову рассказчик, потом взмахнул другой рукой, расплескивая часть содержимого на деревянный пол: — Бабка моя, знахарка, всегда говаривала: любую хворь надо крепкой медовухой выгонять! Выпьем!
Собеседник согласно загудел, но Редрик перестал прислушиваться, потому как перед ним трактирщица кружку и кувшин с медовухой поставила.
Пил медленно, посматривая по сторонам, но думал о своем. В углу, где сидел, темно было, да и пирующие внимания на еще одного отдыхающего не обращали. И покуда в трактире все веселей становилось, у Редрика на душе делалось все мрачнее.
Допил медовуху, не почувствовав вкуса, бросил трактирщице горсть монет и вышел прочь, на свежий воздух. Шел не разбирая дороги, дальше от шумов празднества, думал о завтрашнем обряде, о невесте, чьи глаза такими знакомыми казались, и опомнился, лишь когда около вывески с витым кренделем очутился. Сам не понял, как ноги привели.
Что девица Огневику говорила — слышал. Весь огонь вулкана своему хозяину покорен был, и, когда желание возникало, мог через него увидеть или услышать что нужно. Мрачно хмыкнул, припомнив слова девицы о собственном нраве.
Вывеска булочной на цепях покачивалась, но — вот уж диво — приметил, как из-под закрытых ставней свет пробивается. Сам не зная зачем,
В тускло освещенном торговом зале с пустыми полками на табурете девица сидела. Худосочная да бледная, светловолосая и вся словно бесцветная. Утирала тонкими, как прутики, руками заплаканное лицо, всхлипывала.
Хозяин вулкана вскинул бровь, только тем и выразив удивление. Это кто же во владениях его невесты хозяйничает?
Ответ на свой вопрос почти сразу получил. Из соседнего зала, заложив руки за спину, вышел сам староста Деян. Редрик его знал. Помнил, как тот юнцом еще правление селением в свои руки взял, да так бойко повел, что жители на него надышаться не могли.
— Будет реветь-то, дочка, домой пошли, — сказал грубовато, хмуря густые брови. — Сидишь тут уже второй день, сырость разводишь, а мать волнуется.
— Покарает Отец-Солнце за такое, батюшка, чувствую, покарает! — всхлипнула девица. — Нельзя так было поступать!
— Молчи! — чуть не зашипел староста, оборачиваясь, будто почувствовав, что за ними наблюдают. Редрик не шелохнулся. — Ради тебя же, неблагодарной, все и сделано.
— Да как ты, батюшка, можешь о том столь спокойно говорить… Стыдно мне-е-е, — проревела девица, размазывая слезы по лицу.
— Стыдно? Ты, Алана, про стыд-то забудь! Лежала б уже бездыханная, коли б о стыде думали. Единственную дочь отдать должны были хозяину вулкана! А ты вон сидишь живехонька! На кого б нас оставила, а? О нас с матерью подумала? Что с нами-то б было? Мы для тебя все делали, а ты нам нашу же любовь и заботу в укор-то и поставила! Тьфу! — в сердцах сплюнул староста. — Вот она — благодарность дочерняя!
Редрик брови свел. Алана. Имя это он запомнил. Вот о какой подруге говорила Лисса. Вот чье место заняла.
Девица вскочила, подошла к старосте, обняла его, спрятала лицо на отцовой груди.
— Ты, батюшка, на меня не сердись. Да только не сплю я вторую ночь. Мне Мелисса снится. Просит о ней не забывать и руки тянет… и зовет… зовет… Жалобно так: «Алана-а-а…», — голос у дочери старосты скакнул вверх, надломился.
— Ну-ну, будет тебе, — похлопал Деян дочь по спине. — То сон только. А что есть сон?
— Что? — пискнула девица.
— Муть ночная. Ерунда. Глупость и выдумка. Будет тебе, Алана. Ну, будет. В селении праздник, а ты все пропускаешь, сидя здесь и пол слезами поливая.
Всхлипнула дочь старосты.
— Да как же праздновать! Сердце у меня болит, батюшка. Мучается Мелисса, страдает… вот и снится мне.
— Ну-ну, перестань, дочка. Сама же слышала, что лекарь сказал: микстуру он Мелиссе дал, не почувствует она ничего.
— Правда не почувствует? — подняла Алана заплаканное лицо.