Разрешите влюбиться. Теория поцелуя

Сокол Лена

Я знала, что, если мама однажды проснется, то может остаться и в вегетативном состоянии – это то, что зовется в народе «овощем». Но и к такому раскладу мы с дядей Костей тоже были готовы. Лишь бы она только жила.

Если честно, сам уход за лежачим больным не был самым тяжелым во всей этой ситуации. Хотя и нужно было постоянно контролировать, чтобы белье под мамой было сухим и чистым. Хоть и приходилось все время тщательно протирать асептиками сгибы ее рук и ног, подмышечные впадины, промежность. А еще менять белье, осторожно переворачивать ее тело с боку на бок или подкладывать специальные валики под локти,

пятки и поясницу. Даже кормление или клизмы были не самым тяжким в заботе о моей матери.

Самым страшным было полное отсутствие какой-либо конкретной информации. И в чем-то я даже понимала врачей. С одной стороны они не хотели разглашать всей информации о состоянии больных, с другой просто не были уверены и не знали, что с ними дальше будет. И, наверное, поэтому специально драматизировали события, сильнее сгущали краски – готовили нас к самому плохому.

Поэтому не менее трудным для меня было все время пытаться не терять веру в лучшее. Не отчаиваться. Надеяться, верить. Через силу оставлять всю свою боль за порогом палаты, чтобы маме нести лишь позитив.

И каждый раз, когда отдавала последние деньги на лекарства и прочее необходимое, я понимала, что, кроме надежды, в будущем для реабилитации, возможно, понадобятся и функциональная кровать, и противопролежневый матрас, и стул-туалет, и инвалидная коляска. Много всего. Может быть. Но именно мысли о будущих тратах нагнетали тоску, которая рвала душу на части и рождала все новые сомнения: бросить учебу и найти работу, чтобы иметь возможность оплачивать сиделку, или продолжать обучение с надеждой получить место в хорошей компании с достойной оплатой. Только кому это будет нужно, если не будет ее, мамы?

– Привет. – Улыбаясь сквозь слезы, я вошла в палату.

В комнате с белыми стенами мерно попискивали датчики, шумел аппарат. Мамочка лежала неподвижно, словно находилась в глубоком сне. После чужой вечеринки, на которой я была непрошенным гостем, после вида веселых пьяных ребят, их жестоких игр, глупых споров, их смеха и выпивки это место казалось каким-то другим миром. Настоящим. И от этого более жестоким и злым.

Мне стало стыдно, что от меня все еще пахло мужским парфюмом, адреналином и беззаботностью. Стыдно за то, что я вообще могла думать о парнях, пока она лежала здесь неподвижно и ждала меня. И ужасно совестно за то, что я каждый день разговаривала с ней, читала книги, конспекты, улыбалась, пыталась казаться позитивной, и внушала ей, что все будет хорошо. В то время, как все, что ее ждало, это один из миллиона шанс очнуться и узнать, что больше ничего нет – ни ее мужа, ни скотины, которую пришлось срочно продать, чтобы оплатить лечение, ни уюта в маленьком деревенском доме, который все сильнее приходил в упадок в ее отсутствие, ни порядка в огороде, заросшем за лето высокой травой.

И вместо того, чтобы говорить ей правду, я все это время рассказывала ей о том, как люди по всему свету чудесным образом возвращались из комы, в которой проводили и двенадцать, и двадцать, и тридцать лет. И все потому, что рядом были их родные, у которых тоже ничего, кроме надежды, не оставалось.

Я всё звала, звала ее обратно. Просила проснуться. Но ничего не выходило.

– Отлично выглядишь. – Села на стул рядом с ней.

Не плакать.

Ни в коем случае нельзя показывать своих эмоций. Иначе, ей тоже

будет тяжело. А этого никак нельзя допустить – мы только восстановились после пневмонии. Хорошо, что врачи вовремя заметили симптомы и назначили антибиотики. Они сказали, что такое часто бывает у тех, кто находится на аппарате.

– У меня сегодня был ужасный… – прикусила язык. – Ужасно интересный день…

Накрыла ее теплую ладонь своей.

Смотреть на маму было больно. Она и до аварии была худенькой, а теперь и вовсе была похожа на скелет, обтянутый кожей. Мышцы с каждым днем исчезали все больше.

– Я встретила человека. – Мне очень хотелось, чтобы она меня сейчас слышала. До боли сжала губы. – Не понимаю, почему, когда тебе кто-то реально нравится, тебе становится все равно даже на то, что он козел?

Молчание.

– Это идет откуда-то изнутри и словно бы не зависит от меня вовсе. – Я медленно втянула носом воздух и шумно выдохнула. – Не то, чтобы я не замечала его раньше… Замечала конечно. Но сегодня мы столкнулись. Близко. Даже несколько раз. Я увидела его глаза. И всё. Больше не могу думать ни о чем другом. Знаю, что только хуже себе сделаю. Что нельзя мечтать о таком, как он. Но ничего не могу с собой поделать… Тебя тянуло к чему-то очень плохому, мама?

Посмотрела на нее. Она была привычно безучастна ко всему. Я сжала ее пальцы, погладила их, а затем положила на них сверху свое лицо. Уткнулась лбом в ее бок и сильно зажмурилась, умоляя слезы прекратить. Но и они тоже меня не слышали – стекали упрямыми горячими ручейками по щекам, капая на теплую кожу ее руки.

– Не знаю, что со мной. – Призналась, всхлипывая. – Я будто свежего воздуха сегодня хлебнула. Во всей этой круговерти с учебниками, заданиями, с постоянными попытками успеть всё на свете вдруг заметила, что кроме серости в жизни есть что-то еще. И кто-то еще. Не хочу думать о нем и не могу. Знаю, что такой, как Рома, уж точно не для таких, как я. И все, что его во мне интересует, это возможность победить в споре. Азарт. Но все равно я чувствовала себя сегодня безвольным мотыльком, который летит к огню, чтобы обжечься. Потому что по-другому никак. Мам?

Безмятежность. Она не собиралась отвечать мне, хотя мне так нужен был ее ответ.

– Я очень люблю тебя, мама. – Проговорила тихо. – И мне очень одиноко. Может, все из-за этого? И это просто фантазии глупой девчонки. По сути ребенка…

Закрыв веки, снова увидела его лицо. Это явно было чем-то нездоровым. Или… наоборот?

* * *

Звонок мобильного ввинчивался в мою голову как саморез.

– А? Что? Чего? Где? – С трудом оторвав голову от подушки, поняла, что это не подушка была вовсе, а больничный матрас, и я все еще находилась в палате мамы. А рядом с моим лицом неподвижно лежала ее рука.

От окна лился свет. Где я? Что произошло? Я что, вторую ночь на стуле провела?

– Настя, у тебя телефон.

– Чего? – Потерев веки, уставилась на медсестру Елену Викторовну, которая пыталась в этот момент измерить маме давление.

– Ты уснула вчера, я не стала тебя будить. Просто подвинула стул ближе и накрыла тебя одеялом. Думала, ты проснешься, и я постелю тебе в сестринской, но ты даже в такой неудобной позе умудрилась проспать утренний обход.

Телефон надрывался. Пошарила по карманам.