Разрозненные страницы
Шрифт:
Мой машинист, промолчав со вчерашнего чая, за обедом сказал, очевидно, продолжая свою вчерашнюю мысль:
— А кто говорит, что предела нету, тот лишь только трус. Если он говорит, что паровоз можно загружать составом без предела, тот человек если в хорошую погоду доведет состав до места, то в бурю или пургу он убежит, и больше вы его не увидите. Потому что он трус. Машинисту когда положено являться? За час? Так. А я приходил когда? За два с половиной часа, вместе с кочегаром и помощником. Я сам все частя проверял. Я как его любил, как его берег, паровоз,
Хорошо, что меня завтра укладывают. Но все равно я своего машиниста долго не забуду. Он хороший человек и так любит свою работу и говорит о ней, как будто произносит монолог из пьесы Сурова, у которого герои-рабочие говорят о своей профессии по полчаса.
Сегодня пришел профессор Г., ткнул кулаком меня два раза в живот, увидел, что у меня от этого лицо перекосилось, посмотрел на лечащего врача — они тут все молоденькие, выглядят девчонками — и сказал без всякого энтузиазма:
— Ну как? Вылечим? — и ушел.
Как это всегда бывает, два человека, создавшие клинику, вылечившие от язвы неисчислимое количество народу, оказывается, сами болеют язвой всю жизнь. Это профессора П. и Г. Профессор Певзнер, чьим именем названа клиника, знаменитый Певзнер преспокойно жив и лечит здесь больных, а я-то думала, что нет его. А он иногда приезжает в клинику, ходит по палатам, всех ругает и сам смотрит больных. Сегодня Певзнер был в соседней палате, но до нас не дошел. Я очень хочу на него посмотреть, какой он. К нам он придет завтра.
Вдруг оказывается — здесь Б. Бабочкин. Понемногу у меня складывается мнение, что у всех людей язва.
Бабочкин в ужасе от убожества, бедности клиники, от серого белья, алюминиевых мисочек, кривых ложек, плохих постелей.
Бабочкин рассказывал о своей палате. Там разговорились двое «всезнающих» больных. Толковали об Америке. Один сообщил, что в Вашингтоне, например, каждую минуту происходят два убийства. Второй глубокомысленно осведомляется:
— Кто же убивает? Насколько мне известно, в Вашингтоне мало промышленных предприятий, но много учреждений и институтов. Кто же занимается преступной деятельностью?
Первый, нисколько не затрудняясь, отвечает:
— Очевидно, главным образом интеллигенция. Ну, и затем студенты.
Стояли с Бабочкиным у раскрытого окна в коридоре. Нежнорозовым светом окрашен небоскреб на Котельнической; Смоленский тоже виден, в дымке, а Университет совсем тает в синеве на горизонте.
Бабочкин никак не может успокоиться: когда он пришел в палату после обеда, один дяденька ему и говорит:
— Ну, товарищ Бабочкин, давайте!
— Чего давать?
— Давайте рассказывайте анекдоты. Или изобразите что-нибудь.
Я его успокаивала, как могла, язве вредно, когда сердятся.
Потом решили сыграть хоть в шахматы. Искали-искали повсюду, наконец приносят какую-то несчастную
— Вы где шахматы взяли? Это наши!
— А мы думали — общественные.
— Нет, не общественные. Это мои собственные! — заявляет непривлекательный дядька.
Тогда Бабочкин, не говоря ни слова, смешал фигуры. А детина подумал и сказал:
— Да, впрочем, играйте. Мы все равно пойдем сейчас козла сгоняем.
Сегодня утром я узнала, что Бабочкин убежал. Взял оделся и ушел домой, совсем. А я нет. Я останусь тут. Я охвачена нездоровым желанием выздороветь во что бы то ни стало. Завтра будут брать желудочный сок, и небо мне обязательно покажется с овчинку.
Ну вот и всё. Завтра меня укладывают. Еще только хочу записать про моего машиниста. Сегодня во время чая, когда я уже доедала последний из трех сухариков, он сказал:
— А огневые трубы устроены таким образом, что перегретый пар, попадая туда… — он очень подробно остановился на этом моменте и, желая, чтобы объяснение было более наглядным, взял в руки три чайные ложки, лежавшие перед каждым из нас, сложил в пальцах одну над другой и, поворачивая в руках, показал, каким образом должны быть спаяны огневые трубы, чтобы пар, проходя по ним, превращался в газ. Потом он закончил объяснение, посмотрел на ложки в своих руках и спросил, глядя серыми, маленькими, внимательными глазами:
— Какая же теперь чья ложка? — потом усмехнулся над самим собой и успокоился: — Да ведь они же все чистые, никто еще не ел, — и положил ложки перед каждым из нас.
Ну вот, кажется, и всё. Да, еще вот что: профессор Певзнер вчера ночью умер.
Я вышла из клиники с той же язвой, как пришла, — оказывается, язвы на нервной почве очень трудно излечиваются.
Именины
Почему-то день рождения меня не привлекает так, как именины — день ангела. Это осталось от детства, когда я воображала, как ангел, приставленный ко мне, в этот день радуется и как он доволен. Каждому человеку полагается ангел и раз в год, в его день, — именины. Все было удобно и обдуманно. Кроме именин Касьяна, чей день ангела был один раз в четыре года, в год високосный; долго было ангелу ждать его.
В день рождения становится больше лет. Иногда даже больше, чем нужно. А именины — просто праздник. И все поздравляют, дарят подарки и веселятся.
Веселиться мы очень любили и умели. Просто была потребность — веселиться. И друзья у нас такие были подходящие — и старые, и молодые. Вино не играло главной роли. Конечно, оно было обязательно — ведь все чокались, и говорили смешное, и смеялись, смеялись.
Мои именины — это всегда было нечто ни на что не похожее. Ну, например, устраивали «Бал 1912 года»: старые прически, и длинные платья, и граммофон, и живые картины, и даже театр «Фарс».