Разрозненные страницы
Шрифт:
Ну, потом дальше — больше: пели, подражали, слушали, даже пародировали. Судили-рядили. А человек этот жил невесть где, в другом мире. Появлялись «коллекционеры», они собирали пластинки — добывали, прямо не знаю где. Одна тетенька хвасталась: у нее есть абсолютно весь Вертинский. Однажды Сергей Владимирович Образцов с ней даже поспорил — уж очень она воображала и задавалась. Он, вежливо улыбаясь, заявил ей:
— Утверждаю: одной пластинки у вас нет. И быть не может.
Она возмутилась и предложила пари:
— Если нет, так будет! Вы не знаете моих возможностей!
Спустя какое-то время в ответ на ее приставания сказать хотя бы, как называется эта пластинка, Образцов обещал ей узнать. Он истязал
Все были в восторге. А Образцов, держа пари с этой теткой, просто разыгрывал ее, потому что и слова, и музыку этой песенки он, как всегда талантливо, придумал и написал сам.
Многие годы время от времени возникали слухи, что А. Н. Вертинский собирается возвращаться в Союз. Никто не верил. А он действительно приехал, вернулся в Россию. Вот уж и я не думала, что он решится на это!
Помню, что мне было очень страшно впервые пойти на концерт Вертинского. По пластинкам я уже давно поняла, какой это мастер. Те, кто сумел достать билеты на первые его выступления, восхищались без устали, и лишь некоторые пожимали плечами. Я боялась, что его исполнение будет слишком изысканно и стильно «по-вертински», и разговоры о том, что он «поет руками», пугали меня.
И вот я на концерте Вертинского. Я побеждена. При всей рискованности его манеры мастерство и вкус делали выступление удивительным, покоряли вас, как вы ни сопротивлялись, и заставляли верить, что именно так и надо исполнять эти вещи. А движения рук, несмотря на всю нарочитость, на почти пародийную изысканность, казались необходимыми и усиливали впечатление. В Союзе Александру Николаевичу неизменно аккомпанировал замечательный пианист Михаил Брохес. И это был настоящий ансамбль.
И вот, продолжая разговор о тех, кого нельзя забыть, я ставлю имя Александра Николаевича Вертинского. И еще думаю: как трудно — пройти через все, все пережить, преодолеть и, не боясь быть смешным, остаться Вертинским!
А. Н. Вертинский всегда был окружен актерами. Всем хотелось говорить с ним, слушать его. Александр Николаевич охотно рассказывал. Мне не пришлось ни разу присутствовать при этом. Не почему-нибудь, а просто не случалось.
Когда московские актеры приезжали в Ленинград и встречались там, они набрасывались жадно друг на друга: в Москве все были заняты, всем было некогда. Но мне и в Ленинграде не пришлось встречаться с Вертинским: гастролировали в разное время…
Но вот как-то мы, москвичи, жили в гостинице «Европейская». С каждым годом было все труднее попасть туда: слишком
И вот иду я длинным, бесконечным коридором второго этажа по красной ковровой дорожке и вижу, что Александр Николаевич идет впереди меня с чемоданчиком в руке. Я догоняю его, узнаю, что его переселяют, и мы идем рядом. А издалека, навстречу нам, отражаясь в зеркалах, идет шикарный негр, молодой, в красивейшем костюме, в лиловой рубашке, которая очень к лицу ему, чернокожему, курчавому. Высокий и худой, он легкой походкой движется по коридору. За ним швейцар почтительно несет роскошный лаковый кофр и пальто.
Они проходят мимо нас. Негр улыбается нам ослепительной улыбкой такого цвета, как будто открыли дверь в ванную. Вертинский сходит с дорожки, уступая ему дорогу, оборачивается, смотрит ему вслед и говорит, грассируя:
— Теперь я понимаю, что такое р-р-расовая дискр-р-иминация!
Мой старый, добрый друг композитор Борис Майзель рассказывал мне, что он бывал у Александра Николаевича Вертинского дома. Квартира у него была отличная (я знаю, где это, — на улице Горького, над бывшей булочной Филиппова).
Вертинский уже обосновался тогда в Москве, дом был обжит. Красивая мебель в гостиной и столовой подобрана с большим вкусом: его друзья и поклонники помогали ему и в Москве, и в Ленинграде находить и подбирать прекрасные вещи. Хозяйка дома, жена Вертинского, женщина с внешностью необычной, с лицом даже резко красивым (она грузинская княжна), тогда уже снималась в кино (птица Феникс в фильме «Садко»).
Ужин у Вертинских всегда был очень обильным, и Александр Николаевич прекрасно готовил сам. До концерта он никогда не ел. У многих певцов был такой режим. Но после концерта позволял себе все. Его стройная фигура от этого не портилась.
Вертинский всегда был рад людям и много рассказывал интересного.
Но что меня удивило и обрадовало в рассказе Бориса Сергеевича, это восхищение, с которым он говорил о том, как Вертинский прекрасно знал и читал стихи, особенно Пушкина. Меня это удивило потому, что актеры редко читают стихи хорошо. Стихи сами по себе так много значат и так прекрасны, что не нуждаются в тех усилиях и украшениях, которые придают им читающие актеры. Они играют стихи, а стихи надо читать. Мне нравится, как читают стихи сами поэты. Я слышала Н. Асеева, С. Кирсанова, слушаю А. Межирова, Е. Евтушенко. Не люблю слушать, как читает Андрей Вознесенский. Хотя он как-то говорил по телевидению, что актеры читают плохо, но сам он — еще хуже: столько вкладывает темперамента, что стихи теряют свою силу и сами теряются. Недавно А. Вознесенский в Америке объехал все университеты и имел там большой успех. Американцам нравилось, когда он читал по-русски, настолько это был зрительно эффектный номер. С ним ездил английский поэт, его переводчик, который читал свои переводы стихов Вознесенского по-английски, тоже с успехом.
Изумительно, по-моему, читает Белла Ахмадулина. Хотя все, кажется, придумано: и ее голос, и она сама, — но это прекрасно.
Было непередаваемым счастьем слушать В. Маяковского и А. Ахматову…
Видела я за эти годы у нас и англичан, и французов, и поляков. Англичане поразили меня. Не только Пол Скофилд, но все вместе. Я как пришла на спектакль («Гамлет»), как села на кончик стула (вообще я не люблю сидеть удобно, особенно в мягких креслах и на диванах), как села, так и не шелохнулась и не дышала до антракта — дай им бог здоровья.