Разрозненные страницы
Шрифт:
Другой пример. Мой друг — ленинградка, умная, настоящая женщина — как-то рассказала мне об одном ее давнишнем приятеле, что он ей в чем-то вовремя помог. Он тоже ленинградец. Идем с ней раз по Москве и его встречаем. Я как можно любезнее здороваюсь. Идем дальше. Она спрашивает меня удивленно:
— Почему это ты с ним так приветлива? Тебе же он всегда не нравился! — Я объясняю, что она же меня убедила, что он славный человек. Она просто вне себя:
— Как это славный?! Это просто подлец!! — И рассказывает новую историю, где его образ меняется в корне.
Через какое-то длительное время, встретившись с ним (она снова была в Москве, и мы опять шли вместе), я в ответ на его поклон еле-еле киваю головой и прохожу мимо, не останавливаясь. Она смотрит на меня и спрашивает,
— Слушай, в чем дело? Почему ты так странно поздоровалась с ним?
Я отвечаю:
— А как я должна с таким подлецом здороваться?
Она негодует:
— Откуда у тебя взялось такое представление?!
Я напоминаю ей ее последний рассказ. Она смеется надо мной:
— Да что ты вспомнила. Это все прошло! Мы давно помирились! Тогда я была на него сердита, а теперь все хорошо. — При этом она каждый раз искренне возмущается мною, и я никак не могу попасть в точку.
Вот так я выучила, что надо быть очень осторожной в своих высказываниях ввиду всевозможных изменений. Я перестала удивляться, когда близкие подруги беспощадно ссорятся между собой, а потом мирятся. Мне всегда казалось, что так поссориться можно только раз.
Все, что я пишу о женщинах, касается меня в той же мере, как всех остальных. Но я считаю, что мужской склад ума мне ближе, понятнее. Например, я иногда могу быть объективной хоть в чем-то. Для женщин совершенно недоступно понимание латинской поговорки audiator et altera pars [10] . Они считают, что другой стороны нет; есть только одно допустимое восприятие — ее восприятие, другого быть не может. И еще. Меня удивляет, что женщины не понимают, насколько важно сегодня; для них почему-то важно то, что было или что будет потом. Они не умеют ценить настоящее. И тут иногда случаются крушения.
10
Пусть будет выслушана и другая сторона (лат.).
Давать контрастную оценку сейчас стало модно (а по-моему, старомодно) при помощи фразы-кода: зал был наполовину пуст — зал был наполовину полон. Многие, однако, не знают, откуда взялась такая фраза. Для них расскажу.
В маленький город приезжает театр. После спектакля появились две рецензии. В одной написано, что в театре есть хорошие актеры, но, к сожалению, не все; что спектакль смотрится, но мог бы быть более интересным и веселым и что зал был наполовину пустой. Другой рецензент хвалил спектакль, по его мнению, достаточно веселый; отмечал, что в труппе есть и прекрасные актеры, что зрители принимали спектакль тепло и зал был наполовину полон. Этот «зал» довольно часто упоминают в статьях. Но вот так можно и свою жизнь ощущать, оценивать по-разному: зал был наполовину полон или наполовину пуст. По формуле «зал был наполовину пуст» живут некоторые люди, особенно женщины. Часто можно услышать, как очень молодая женщина убежденно говорит:
— Все это не жизнь! Это безобразие! Все не так! Ничего я не добилась!
Она проклинает всех и всё. А через пять лет говорит:
— Что же я за идиотка! Было ведь все так прекрасно, и я могла столько сделать! А теперь мне за тридцать, ничего уже не успею. Ничего нельзя исправить! Никому я не нужна: тот ушел, а этот мне не нужен.
И так снова и снова, каждые десять непоправимых лет, всю жизнь. А вокруг человека столько прекрасного и важного — и событий, и друзей — и так много можно видеть, и узнать, и чувствовать, и делать.
Словом, при тех же условиях, «за те же деньги» можно жить и ощущать, что зал наполовину полон.
Но попадаются иногда такие прекрасные создания, что только диву даешься. Лидия Николаевна Щуко (впоследствии жена профессора Браудо) досталась мне как друг моей подруги Ирины Щеголевой. Но тут сначала нужно рассказать об Ирине.
Она была женой молодого ученого Павла Павловича Щеголева (он умер очень рано, а отец его — известный пушкинист П. Е. Щеголев). Ирина человек настолько невероятный,
Человеческий талант, дар общения с людьми, был отпущен Ирине природой щедро, и она раздавала его людям. Ее выдумки, фантазии, шутки заставляли смеяться всех. Наблюдательность и точность ее рассказов всегда просто изумляли меня. Она охотно высмеивала и высмеивает и себя. Письма Ирины я берегу и жалею, что она не хочет записывать свои наблюдения.
Не забуду встречу с ней на том новогоднем балу, у Толстых, в Детском Селе. Там были она и ее сестра Муся — жена прекрасного молодого архитектора и художника-карикатуриста Малаховского (в семьдесят восьмом году вышла книга о нем с его «острыми и заразительно смешными рисунками», как пишет в предисловии А. Д. Боровский [11] ).
11
Бронислав Брониславович Малаховский / Сост. И. В. Щеголева-Альтман. Л.: Художник РСФСР, 1978.
Обе сестры всегда были так ослепительно красивы, что глазам больно глядеть. Можно было писать с них хоть прекрасных блудниц, хоть мадонн.
И. Андроников в этой же книжке пишет: «Жена Б. Малаховского Мария Валентиновна и ее сестра Ирина Валентиновна были женщины неправдоподобной красоты и обаяния». Это сказано очень точно.
Шалости Ирины, в которых я, разумеется, принимала участие, не поддаются никаким описаниям. Но всегда это было так талантливо и неожиданно, что люди не могли ни сердиться, ни обижаться. На том балу у Толстых Ирина была в русском сарафане, а Муся — в костюме итальянского рыбака. Высокая, стройная, в брючках до колен и в белой рубашке с распахнутым воротом, она была похожа на мальчишку (их бабка — итальянка, и глаза у Муси на два номера больше, чем полагается). Чтобы быть похожей на рыбака, она приклеила на грудь в разрезе белой рубашки какие-то дурацкие волосы. Хохотали все над этим до слез.
Обе сестры дружили. Поклонники у них всегда были разные. Тема — кто красивее: Муся или Ирина — была предметом споров много лет. Жили они в Ленинграде на Ждановке, за Тучковым мостом, в большой старой квартире, с детьми и мамой, старой маленькой женщиной. Талант увидеть в обычном прекрасное или смешное, украсить жизнь, развеселить друзей во что бы то ни стало при самых трудных обстоятельствах привлекал к ним в дом самых различных людей. Наша неизменная дружба с Ириной длилась бесконечные годы. Правда, расстояние между Ленинградом и Москвой затрудняло встречи. Но летом нам с Ириной удавалось бывать вместе длительное время по причине ее бешеного характера: когда меня приглашали на концерты на юг и я приезжала туда, она находила меня везде, и вскоре я получала телеграмму. Текст был всегда одинаковый: «Плыву к тебе. Твоя рыбка». И вот «рыбка» приплывает, и конец моему покою. На нее невозможно не обратить внимания: на набережной, в ресторане, в столовой все восхищенно разглядывают ее, а мужчины, мимо которых она проходит, падают, как кегли.
Вся наша шайка молодых женщин или уходила далеко от людных мест, или купалась на медицинском пляже. Ирина, высокая, ровно загорелая, разгуливает по морю или по берегу как ожившая кариатида. Если я приходила на пляж после репетиции, то находила ее сразу: все головы были повернуты в одну сторону.
Жили мы иногда в гостинице, иногда неизвестно где — на квартире, смотря что мне предоставляла дирекция. Существовали мы с Ириной на то, что я зарабатывала. Тратили все, кроме тех денег, которые я аккуратно посылала в Москву маме Надежде Федоровне (теперь она была моей дочкой). Потом, зимой, Ирина возвращала мне долг, пересылая самые неожиданные суммы: то 13 рублей, то 21, то 2 рубля 80 копеек. И я знала, что она не успокоится, пока не пришлет все до копейки. А Надежда Федоровна мне даже не сообщала о переводах. Просто все, конечно, уходило на хозяйство. Потом Ирина в письмах спрашивала, получила ли я последние 3 рубля 40 копеек. Я ее благодарила, и так до следующего сезона, когда мы снова мчались на другой край света.