Разрыв-трава

Парнок София

Е. Я. Тараховской

* * *

Мне снилось: я бреду впотьмах, И к тьме глаза мои привыкли. И вдруг — огонь. Духан в горах. Гортанный говор. Пьяный выкрик. Вхожу. Сажусь. И ни один Не обернулся из соседей. Из бурдюка старик лезгин Вино неторопливо цедит. Он на меня наводит взор (Зрачок его кошачий сужен). Я говорю ему в упор: — Хозяин! Что у вас на ужин? Мой голос переходит в крик, Но, видно, он совсем не слышен: И бровью не повёл старик, — Зевнул в ответ и за дверь вышел. И страшно мне. И не пойму: А те, что тут, со мною, возле, Те — молодые — почему Не слышали мой громкий возглас? И почему на ту скамью, Где

я сижу, как на пустую, Никто не смотрит?.. Я встаю, Машу руками, протестую — И тотчас думаю: Ну что ж! Итак, я невидимкой стала? Куда теперь такой пойдёшь? И подхожу к окну устало... В горах, перед началом дня, Такая тишина святая! И пьяный смотрит сквозь меня В окно — и говорит: Светает... 12 мая 1927

* * *

Старая под старым вязом, Старая под старым небом, Старая над болью старой Призадумалася я. А луна сверлит алмазом, Заметает лунным снегом, Застилает лунным паром Полуночные поля. Ледяным сияньем облит, Выступает шаткий призрак, В тишине непостижимой Сам непостижимо тих, — И лучится светлый облик, И плывёт в жемчужных ризах, Мимо, мимо, мимо, мимо Рук протянутых моих. 21-24 сентября 1927

* * *

Из последнего одиночества Прощальной мольбой, — не пророчеством Окликаю вас, отроки-други: Одна лишь для поэта заповедь На востоке и на западе, На севере и на юге — Не бить челом веку своему, Но быть челом века своего, — Быть человеком. 8 февраля 1927

Посвящение

Благодарю тебя, мой друг, За тихое дыханье, За нежность этих сонных рук И сонных губ шептанье, За эти впалые виски И выгнутые брови, За то, что нет в тебе тоски Моей дремучей крови, За то, что ладанкой ладонь На грудь мне положила, И медленней пошёл огонь По напряжённым жилам, За то, что на твои черты Гляжу прозревшим взглядом, — За то, что ты, мой ангел, — Ты, И что со мной ты рядом! 14 апреля 1927

* * *

Я гляжу на ворох жёлтых листьев... Вот и вся тут золота казна! На богатство глаз мой не завистлив, — Богатей, кто не боится зла. Я последнюю игру играю, Я не знаю, что во сне, что наяву, И в шестнадцатиаршинном рае На большом приволье я живу. Где ещё закат так безнадежен? Где ещё так упоителен закат?.. Я счастливей, брат мой зарубежный, Я тебя счастливей, блудный брат! Я не верю, что за той межою Вольный воздух, райское житьё: За морем веселье, да чужое, А у нас и горе, да своё. 27 октября 1927

* * *

Я думаю: Господи, сколько я лет проспала И как стосковалась по этому грешному раю! Цветут тополя. За бульваром горят купола. Сажусь на скамью. И дышу. И глаза протираю. Стекольщик проходит. И зайчик бежит по песку, По мне, по траве, по младенцу в плетёной коляске, По старой соседке моей — и сгоняет тоску С морщинистой этой, окаменевающей маски. Повыползла старость в своем допотопном пальто, Идёт комсомол со своей молодою спесью, Но знаю: в Москве — и в России — и в мире — никто Весну не встречает такой благодарною песней. Какая прозрачность в широком дыхании дня... И каждый листочек — для глаза сладчайшее яство. Какая большая волна подымает меня! Живи, непостижная жизнь, расцветай, своевольничай, властвуй! 16 мая 1927

* * *

Прекрасная пора была! Мне шёл двадцатый год. Алмазною параболой Взвивался водомёт. Пушок валился с тополя, И с самого утра Вокруг фонтана топала В аллее детвора, И мир был необъятнее, И небо голубей, И в небо голубятники Пускали голубей... И

жизнь не больше весила, Чем тополёвый пух, — И страшно так и весело Захватывало дух! 4 октября 1927

* * *

Кончается мой день земной. Встречаю вечер без смятенья, И прошлое передо мной Уж не отбрасывает тени — Той длинной тени, что в своём Беспомощном косноязычье, От всех других теней в отличье, Мы будущим своим зовём. 9 января 1927

* * *

Ворвался в моё безлюдье, Двери высадил ногой. Победителя не судят, Своевольник молодой! Что ж, садись и разглагольствуй, Будь как дома — пей и ешь, Юное самодовольство Нынче досыта потешь. Опыт мой хотя и долог, — Этот вид мне не знаком, И любуюсь, как зоолог Новоявленным зверьком.

* * *

Коленями — на жёсткий подоконник, И в форточку — раскрытый, рыбий рот! Вздохнуть... вздохнуть... Так тянет кислород, Из серого мешка, ещё живой покойник, И сердце в нем стучит: пора, пора! И небо давит землю грузным сводом, И ночь белесоватая сера, Как серая подушка с кислородом... Но я не умираю. Я ещё Упорствую. Я думаю. И снова Над жизнию моею горячо Колдует требовательное слово. И, высунувши в форточку лицо, Я вверх гляжу — на звёздное убранство, На рыжее вокруг луны кольцо — И говорю — так, никому, в пространство: — Как в бане испаренья грязных тел, Над миром испаренья тёмных мыслей, Гниющих тайн, непоправимых дел Такой проклятой духотой нависли, Что, даже настежь распахнув окно, Дышать душе отчаявшейся — нечем!.. Не странно ли? Мы все болезни лечим: Саркому, и склероз, и старость... Но На свете нет ещё таких лечебниц, Где лечатся от стрептококков зла... Вот так бы, на коленях, поползла По выбоинам мостовой, по щебню Глухих дорог. — Куда? Бог весть, куда! — В какой-нибудь дремучий скит забытый, Чтобы молить прощенья и защиты — И выплакать, и вымолить... Когда б Я знала, где они, — заступники, Зосимы, И не угас ли свет неугасимый?.. Светает. В сумраке оголены И так задумчивы дома. И скупо Над крышами поблескивает купол И крест Неопалимой Купины... А где-нибудь на западе, в Париже, В Турине, Гамбурге — не всё ль равно? — Вот так же высунувшись в душное окно, Дыша такой же ядовитой жижей И силясь из последних сил вздохнуть, — Стоит, и думает, и плачет кто-нибудь — Не белый, и не красный, и не чёрный, Не гражданин, а просто человек, Как я, быть может, слишком непроворно И грустно доживающий свой век. Февраль 1928

* * *

Трудно, трудно, брат, трёхмерной тенью В тесноте влачить свою судьбу! На Канатчиковой — переуплотненье, И на кладбище уж не в гробу, Не в просторных погребах-хоромах, — В жестяной кастрюльке прах хоронят. Мир совсем не так уже обширен. Поубавился и вширь, и ввысь... Хочешь умереть? — Ступай за ширму И тихонько там развоплотись. Скромно, никого не беспокоя, Без истерик, — время не такое! А умрёшь — вокруг неукротимо Вновь «младая будет жизнь играть»: День и ночь шуметь охрипший примус, Пьяный мать, рыгая, поминать... Так-то! Был сосед за ширмой, был да выбыл. Не убили — и за то спасибо! Февраль 1929

Марине Баранович

* * *

Ты, молодая, длинноногая! С таким На диво слаженным, крылатым телом! Как трудно ты влачишь и неумело Свой дух, оторопелый от тоски! О, мне знакома эта поступь духа Сквозь вихри ночи и провалы льдин, И этот голос, восходящий глухо Бог знает из каких живых глубин. Я помню мрак таких же светлых глаз. Как при тебе, все голоса стихали, Когда она, безумствуя стихами, Своим беспамятством воспламеняла нас. Как странно мне её напоминаешь ты! Такая ж розоватость, золотистость И перламутровость лица, и шелковистость, Такое же биенье теплоты... И тот же холод хитрости змеиной И скользкости... Но я простила ей! И я люблю тебя, и сквозь тебя, Марина, Виденье соименницы твоей! Осень 1929