Разум океана. Возвращение в Итаку
Шрифт:
Я отвел кружку в сторону и опустился перед девочкой, молча разглядывая ее.
— Дядя, — строго спросила она, — у тебя волосы белые почему?
— Долго гулял под солнцем, — ответил я и тронул ладонью ручонку, — гулял под солнцем, добрая волшебница, и волосы выгорели совсем…
Фея молчала, решая про себя, достоин ли я сожаления.
— Тебе плохо, да? — сказала она наконец.
— Не знаю… Белые волосы — это не смертельно. Впрочем, может быть, ты вернешь им цвет?
— Мама купила мне краски, — задумчиво произнесла фея, и тут, легкая на помине, пришла ее мама.
Я поднялся, провел рукой по феиным волосам
Мама улыбнулась, ухватила за руку свое сокровище покрепче и глянула с любопытством на мою голову.
А я поклонился обеим и двинул прочь от бочки с квасом и вереницы жаждущих, опять мимо витрин, пестрых платьев и улыбчивых их хозяек, уходил все дальше, туда, где начиналась наша улица, и корявый комок шевелился слева в груди, я думал о маленькой фее и белых волосах, мне стало немного грустно, рядом проходили люди, светлые, темные, русые, и, наверное, есть у них то, что заботит их больше, чем белая моя голова.
Еще квартал, и начиналась улица. О ней немало думал я ночами и днем, лишь стоило закрыть глаза, вставали вековые медовые липы и в зарослях сирени — аккуратные домики в два этажа.
Мы любили бродить широкими тротуарами, улица долгая, на километры, невестились за изгородями вишни, роились мохнатые пчелы, позднее хвалились плодами яблони, и тяжесть их была им в довольство, и мы шли вдвоем мимо буйных садов, старались не думать о комнате в частной квартире, — нам хватало ее на двоих, — ведь эти сады расцветали для нас, и вишни, и яблони, и пчелы, и сладкий запах лип, и длинная улица нам не в тягость, мы меряли ее не раз и не два и никогда не уставали, ведь улица была нашей, и мы попросту были счастливы.
Перекресток. Пересечь дорогу — и наша улица. Замер поток машин, стайка прохожих прошмыгнула вперед, увлекая меня к противоположному тротуару. Я обогнул уродливое здание быткомбината, свернул за угол и зашагал по нашей улице. Один…
Те же липы (что им человеческие мерки!), те же дома из красного, белого, желтого кирпича, на асфальте дороги — свежие латки, но по ним не прикинешь, как долго отсутствовал человек.
Солнце отметило полдень и сейчас уходило вниз. Тени растянулись, под липами потемнело, а жарко здесь не бывало никогда. Я не спешил, пристально всматривался во все, что меня окружало, мне некуда было спешить, меня нигде не ждали, и я пил, пил эту улицу, столько раз увиденную во сне и наяву.
И тут меня словно толкнуло. Раньше здесь был пустырь. Кучи мусора поросли бурьяном, а летом их заслоняли сирень и заросли дрока вдоль решетчатого ржавого забора.
Пустырь исчез, вернее, его заполнили, — пустота не исчезает, ее заполняют чем-либо. Иногда и заполненная, она продолжает оставаться пустотой… «Хватит философствовать», — сказал я себе и остановился.
На пустыре возвели дом, самый обычный, пятиэтажный, где в квартирах два с половиной метра до потолка. Сирени и дрока вокруг я не увидел. Зеленели столбы, на растянутых веревках полоскалось по ветру белье. В куче песка возились детишки, забора у дома не было, и на низкой скамейке сидел замшелый, в соломенной шляпе старик с «Пионерской правдой» в руках.
«Все-таки изменилась», — подумал я об улице и вспомнил, как мечтали мы поселиться здесь…
…Мне казалось, что наша встреча произойдет иначе. Как именно — не представлял, в дом к ним, разумеется, не пойду, так, случайно если, но как —
Они еще не видели меня, и первое, что пришло в голову, было неосознанное желание убежать. И, наверное, убежал бы, если б ноги повиновались, но я врос ими в землю у нового дома, смотрел, как подходят Галка и Стас, и только мышцы лица судорожно задергались, подавляя возникшую глупую улыбку.
Когда они увидели меня, я, слава богу, уже не улыбался…
Наверное, им тоже хотелось убежать, они стояли, растерянные, глядели на меня во все глаза. Галка казалась испуганной, бледная, ни кровинки в лице, она пошатнулась, Стас поддержал ее, и жалкая гримаса тронула его красивый рот.
Они молчали, Галка и Стас, я смотрел на них в упор, чувствовал — поднимается красная завеса в сознании, усилием воли я снимаю эту завесу, тишина зазвенела в невесомом теле, и еще один шаг вперед.
— Приятная встреча, — несколько развязно сказал я и не мог удержаться от маленькой мести: — Здравствуйте, супруги Решевские.
Стас покраснел, он хотел, я видел это, протянуть мне руку, но не решился.
— Вернулся, — утвердительно сказала Галка, — вернулся…
— Вернулся, — сказал я, протянул бедному Стасу руку и сдержанно кивнул Галке.
Нет, не такой должна была быть наша встреча, но кто ж знал, что получится именно так…
— Мы знали, — заговорил наконец Решевский, — поздравляем…
— Спасибо, — спокойно ответил я, глядя на пунцового Стаса, всем нутром своим чувствуя, как Галка пристально рассматривает меня. Не имея сил повернуться в ее сторону, я стоял вполоборота к Галке, будто и не было ее с нами, и продолжал говорить с Решевским.
— Давно поженились? — зачем-то спросил я, будто не знал об этом.
— Второй год, — ответил Стас. И, честное слово, такие глаза я видел у нашкодивших котов. Сейчас мне доставляло удовольствие мучить его, я совсем не жалел Стаса и придумывал новый вопросец похлестче.
И Галка сообразила, она всегда была сообразительной.
— Ну что это мы, ребята, — сказала она веселым голосом, и в тоне ее не было никакой фальши, — стоим посреди дороги… Ведь встреча какая!
Стас благодарно глянул на Галку, потом посмотрел на меня, он ростом повыше, промахнулся глазами и увидел белые волосы на моей голове. Вероятно, обратил на них внимание только сейчас, а Галка отметила сразу, убежден, но виду не подала. Стас отвел глаза.
— Всю жизнь я мечтал о такой встрече, — забалаганил я, — с лучшим другом и… очаровательной его супругой!
Они оба молчали, и в молчании их ощутил я силу, силу от того, что их двое и держаться они обязаны вместе, а я шута разыгрываю, стыдно…
Мы шли втроем по липовой аллее, ступали на опавший липовый цвет, про себя мы отсчитывали шаги, я видел, как шевелятся губы у Галки, считали шаги я молчали.
«Балтику» я не узнал. Ее выстроили заново, расширили, облепили модерновыми штучками, но дядя Петя — швейцар и рыжие колючие усы его оставались прежними. Я подумал, что владеет дядя Петя секретом если не вечной юности, то вечной старости, что ли. Пятнадцать лет знаю старика, еще с мореходки бегали сюда «по гражданке» распить бутылку на курсантские рубли, а он все такой же крепкий… Старый, но крепкий, гроза заводных «бичей» швейцар дядя Петя.