Разум океана. Возвращение в Итаку
Шрифт:
— Капитаном я был, отец.
— Понимаю, — сказал старик. — Утопил, значит, кораблик-то или по части валюты срок тянуть примешься?
Меня резанули слова старика, и он, незрячий, увидел это.
— Не сердись, милок, чую, что не из барахольщиков ты. И много душ отправил ты в вечное услужение господу богу нашему?
— Оставь меня, дед, — сказал я и отвернулся.
— Оставлю, оставлю, только совет прими: волюшку ты за воротами оставил, так вот и здесь смири гордыню и без ропота неси крест свой. Так богу было угодно: испытать тебя сим искусом безмерным. Ты, сынок, тварь сейчас бессловесная, рабочая животина,
Старик снова тяжело вздохнул, перекрестился и зашагал к выходу.
Встреча с ним встряхнула меня, и нахлынули воспоминания.
…Теплоход «Абхазия» стоял на линии Одесса — Батум, когда наша группа прибыла на него для прохождения практики. В одном из рейсов я познакомился с девушкой-одесситкой. Потом, когда вернулась она в Одессу, мы часто встречались, я провожал ее в Лузановку, опаздывал на последний трамвай и добирался до порта на попутных машинах. Они мчались через ночную Пересыпь, и кошки одна за одной перебегали освещенную фарами дорогу.
Кошек было великое множество. Они заполняли город, и если днем в людской сутолоке это как-то не бросалось в глаза, то ночью кошки становились хозяевами Одессы.
Имени той девушки я не помню, а про кошек вот не забыл… Наверно, не случайно вспомнил о них. Мать моя всегда привечала бездомных котят, и, хотя часто в доме бывало голодно, для них находилась корка тоже. Но в кошках меня поражало умение сохранять независимость по отношению к своим кормильцам. Кошки оставались сами по себе, они ценили свободу, хотя и входили к человеку в дом и брали из его рук пищу. Право на свободу оставалось за ними. А я это право утратил…
Вечером, после отбоя, барак затих, и только изредка доносился из разных уголков неясный шепот. Мы лежали с Широковым рядом и тоже тихо говорили.
— Год уже отбыл, — сказал Широков, — еще годик остался. Ты, Капитан, не вешай голову, не раскисай, найди себе занятие по душе. Полсрока отбудешь — пиши бумагу на условно-досрочное освобождение.
— А по каким статьям в отряде у нас?
— Всякие есть. И шпана тоже. Но мало. Режим-то общий. Тут больше кто по первому разу «сгорел». Или случайные, вроде тебя. Знаешь, как в поговорке: «От сумы да тюрьмы не зарекайся». Жил человек себе, жил-поживал… И вдруг: раз — и сиди, голубчик. А оглядишься — «Да как же это я так, дорогие товарищи…» И выходит — да, виноват. И потому отстучи свое…
Тут я вспомнил дневной разговор со стариком. Старик произвел на меня странное впечатление. Какой вред мог причинить слепец обществу, но в его словах, рассуждениях о воле, о положении человека в колонии чудилось нечто такое, что я принять своим существом просто не мог.
— Послушай, Иван, — спросил я, — скажи, а вот дед слепой за что сидит? Какой вред от него на воле?
— Нашел пример! Да ежели хочешь знать, дед этот твой — чистейшей воды мошенник. Я б его да на строгий режим. Не гляди, что слепой. Выгоду свою лучше нас с тобой видит. Сколотил этот «святой» секту, долдонил всякие глупости бабам и обдирал их, как хотел. Подручные у него были, целая шайка… Вот и получил срок, а выйдет, я уверен, за старое примется, только похитрее «работать» будет.
— Про Студента скажи… Может, зря мы его согнали?
— Ничего. Поспал рядом — и хватит. Храпит. Надоело. Он и верно
— Жена есть, Галка…
— А у меня Вера. И дочка. Катей кличут. В школу нынче пойдет. Скоро свидание будет. Жена ее привезет. Три дня мне Загладин пообещал.
— А разве можно такое?
— Можно. В колонии и гостиница есть. Вот дождешься, и к тебе жена прикатит. Если за это время не натворишь чего и свидания не лишат…
— Хорошо, — сказал я и стал думать о том, как это будет. Потом вспомнил о соседе.
— Скажи, Иван, если можешь: а ты как сюда?…
— Сволочь одну приголубил, — ответил он и повернулся на бок.
С минуту он не шевелился. Затем заворочался и лег на спину.
— Никому не говорил здесь об этом, Капитан, — медленно сказал Широков. — И ты учти на будущее: не спрашивай, за что сидят. Не любят люди, чтоб в их главной беде да чужими руками… Ну, ты сам понимаешь…
Он замолчал.
— Человек вообще-то я спокойный, — снова заговорил Широков, — только вот когда негодяйство вижу, подлость, когда в глаза брешут и даже глаз не отводят, тогда аж трясусь весь, сам бываю не свой… Директора совхоза отметелил. Его, правда, через полгода самого посадили: крупные хищения, очковтирательство, приписки, много ему навешали. Мне б подождать, не драться при честном народе… А может, мое дело и подтолкнуло, как знать? А за хулиганство, конечно, наказывать надо. Мне б тоже, дураку, понимать, что кулак — не доказательство правоты. Потому и вину свою признал и на душе осадка не имею. Давай спать, Капитан. Тебе завтра впервой на работу, а времени поговорить будет у нас навалом. Давай спать, Капитан…
Сегодня Широков не скажет больше ни слова. Я тоже буду молчать и долго лежать неподвижно с открытыми глазами.
Потом сон выручит меня наконец, хотя мой первый сон здесь окажется не из приятных. А утром в семь часов дневальный разбудит нас, и начнется мой первый в колонии день.
Значит, поднимали нас в семь. Одеться, умыться, заправить койки — и завтрак. Затем отряд выстраивается на поименную проверку: все ли на месте. Тут рявкает сирена. Побригадное построение и вывод на работу пятерками. Еще раз проверяет нас, все ли на месте, контролер-надзиратель. Приступаем к работе. У каждого свой цех, своя бригада, своя профессия. Я выучился на электромонтажника — капитаны здесь были не нужны… Снова сирена: перерыв на обед. В столовую идем строем, поотрядно. Кончился обед — опять в цех. Восемь часов в день. Потом нас переводят из производственной зоны в жилую. Теперь мы вроде как дома. Можешь читать, писать родным письма или обмениваться с другими заключенными воспоминаниями об оставлением за «зоной» мире.
Выходной день у нас в воскресенье. Раз в неделю кино. Действует средняя школа, есть библиотека, клубная работа. Словом, есть все. Кроме свободы.
Широков молчал, а я думал о завтрашнем дне. Завтра перед работой меня пригласит начальник отряда Загладин.
— Садись, капитан.
— Какой я капитан?…
— Все знаю, Волков, читал твое дело. Знаю, что ты не босяк, но можешь им стать. Восемь лет — срок приличный…
— Вот именно.
Тут я горько усмехнулся, и плечи мои безвольно опустились.