Разумеется, сборник
Шрифт:
лучшие стихи
спрыгну со допью стака
распишусь себе на сам салфетке
сбегу вокно всвинцовы возду
задыхаться полнои прудью
расскажусудьбе какнужножить
являяне живопример
поимаюфо куслазомпереулка
ирухну наегоплечо безсил
мнеприснитсялесдорогакморю
ихолодгорподсинимнебом
приснятсятанатосиэрос
приснятсятемнотаистрах
приснитсясмертьприснитсяболь
итеплоеприкосновениенот
приснитсякровьичеткии
итяжестьмедленныхшагов
ижелтыисветотголоилампы
картиныпопустымуглам
ибледныиконтуртехвещеи
чтоспятпохоже
проснулся в вагоне – один, без света. Тяжело встал, застегнул молнию на куртке. Потом вышел на улицу, достал сигарету, зажег ее и посмотрел по сторонам. Затем быстро потянулся и пошел домои.
#63 (Стихотворение)
Комары налетают сразу
с хладнокровием насекомых.
Я пою очень звонким басом
под гитары своих знакомых.
Контрапункты не терпят глаз:
только гость по большим берегам.
Ведь печаль не преследует нас —
мы кладем ее в свои чемодан.
Опрятныи вид столичных кухонь – перемена мест,
а пленка молока в кастрюле – механизм старения;
и глядя между створок, не ты видишь целое, но – срез пеизажа, где отрывок неба пахнет солнцем и спасением.
Но тише.
Шаг по широте проспектов,
по истории и вдохновению поэтов!
И город вдруг сужается до букв и взгляда,
и каждая простая улица мне почему-то рада.
Но мне не нужно вдохновение – только четкии импульс.
Я трачу целлюлозу по общагам и скамеикам,
пока мои механизм не щелкнет, и я не раскинусь
на асфальте у метро, под надписью «аптека».
Ведь лучшии текст родится только накануне смерти
под простором контуров витрин и капителеи,
когда раздастся крик и убегут с площадки дети,
когда звонок разбудит ночью, вырвав из растоптаннои постели, ведь
Поэзия – это чужая жизнь в скучающих глазах,
где каждыи образ растекается по зеркалу.
По зеркалу, в котором пишут и так верят в чудеса.
По зеркалу, в которое смотреть, по сути, кроме нас, и некому.
#69 (Московские зарисовки)
А зимнее пальто вдруг стало для меня осенним.
Я вытяну подальше пару красных кед,
и
жизнь здесь слышно хуже, чем в зеленом городке.
Да и в целом, здесь существовать – гораздо суше,
а секундное отсутствие звука – будто благодать с небес,
ведь шум в московских легких складывает пополам и душит,
и бросает, как окурок, на брусчатку, потеряв весь интерес.
И когда весна и лето, осень и зима отыграны без швов,
когда научишься шагать быстрее, куда бы ты ни шел,
то будешь до скончания века под деревьями у дома считать с теплом внезапно вылупившиеся лица бабушек из окон.
Есть такие истины, которые не представляется возможным пережить.
#65
Когда они вдруг начинают скорбеть,
насколько они одиноки и как им плохо,
я молча встаю со стула и иду к себе,
ощущая в спину тяжесть вздохов.
Там запрусь на замок, расставлю книги
и буду читать им вслух кусочки любимых текстов. Прочитаю свои. И мои голос вдруг станет тихим,
потому что в такие моменты я говорю исключительно честно.
Можете, конечно, мне не верить, но я никогда не вру.
Поэзия – единственное честное занятие из всех возможных.
Но жизнь dell’arte превращает истину в игру,
в которои капокомико забыл придумать отдых.
А общество – пустои квадрат, в которыи заключили жизнь.
Искусство потребления – этика поставангарда.
И бог здесь – лишь красивыи афоризм,
в котором каждыи звук мне видится стигматои.
Однако
мы счастливы при соприкосновении с миром,
когда он доверяет нам, снимая покрывало Маии,
когда мы узнаем себя при виде перспективы,
себя – свободных от биении воли и страдании.
Где мир-в-самом-себе пересекается с абстрактным миром,
там мы деиствительно свободны.
Там мы живем. Там хорошо и тихо.
Там мы поем и смотрим в небосводы.
#62
Искусство есть ничто иное, как созерцание мира в состоя- нии милостивого просветления. Показывать Бога за каждои вещью – вот что такое искусство.
(Герман Гессе)
Мы все живем в ослинои шкуре – падения вверх, падения вниз.
Но если бог и существует,