Развод по-французски

Джонсон Диана

— Пришла поинтересоваться судьбой моего небольшого Латура, — сказала я как можно спокойнее.

— Так Латур — ваш? Вот как! Сам-то я хотел посмотреть, куда уйдет великий Пуссен... Что до Латура... Так говорите, Латур — ваш? — За его приятной дипломатической улыбкой скрывалась озабоченность.

— Это была семейная собственность. — Я чувствовала на себе иронический взгляд Стюарта. Ну что ж, разве не так?

— Чрезвычайно интересно! И вы знаете, кто купил?

— Пока еще нет... Вы не знакомы с моим братом и его женой? — Ко мне подошел сияющий Роджер с повисшей на его руке Джейн. Они обменялись с министром, месье Лелеем, приветствиями.

— А как обстоит дело с вывозом картины? Ведь

она — наше национальное достояние. Очевидно, в Лувре что-то прохлопали. Надо будет этим заняться... — продолжал министр. — В Лувре займутся. Странно, что там не разобрались в этом деле. Я прослежу.

Я снова почувствовала досаду. Неужели опять встанет вопрос о разрешении на вывоз?

— Может быть... Надеюсь, вы не очень стеснены временем, мадемуазель? Не согласитесь ли вы пообедать со мной? Мне бы очень хотелось... как министру... поближе узнать историю этой прелестной французской работы — как она попала в ваше семейство и вообще... Может быть, сегодня или в ближайшие дни. Что вы на это скажете?

Я исподтишка наблюдала за ним. Было ясно, что говорит не чиновник, а мужчина. Я, разумеется, согласилась, хотя не сегодня. У меня сестра рожает, объяснила я.

— В таком случае позвольте ваш num'ero de t'el'ephone[184], мадемуазель, — сказал он, вытаскивая изящную carnet[185] от «Гермеса».

Когда Роджер, Джейн и я вернулись на квартиру к Рокси, там отчаянно заливался телефон. Ребенок родился, назвали Шарлем-Люком, вес три с половиной килограмма. Мать и младенец чувствуют себя хорошо. Мы тут же отправились в родильный дом посмотреть на ребенка и сообщить Рокси радостную новость.

На похороны в холодный серый понедельник Рокси надела черный костюм — очевидно, новый, судя по тому, как хорошо он сидел на ее слегка располневшей фигуре, — и была потрясающе красива. На руках у нее был маленький Шарль-Люк, весь в кружевах и плотном белом одеяле, как будто было крещение, а не похороны. Во время церемонии она ненадолго передала крохотное покрасневшее сморщившееся существо Честеру, который с гордостью стал разглядывать внука, а сама занялась Женни. Бедная девочка в маленьком синем пальтишке, отороченном мехом, беспокойно вертелась, напуганная печальными лицами родственников и гостей, которые собрались в это холодное зимнее утро среди внушительных гранитных памятников кладбища Монпарнас.

Магда, естественно, на obs`eques[186] не пришла. Нам сказали, что она еще в больнице. Тем не менее в стороне, за ивняком, мне померещилась незнакомая женская фигура с черной вуалью. Мне почему-то вспомнились похороны Джона Ф. Кеннеди — я видела их в документальном фильме. Думаю, что Рокси тоже думала о них, хотя нас тогда еще и на свете не было, потому что она переняла от Джеки вид убитой горем, но достойно несущей свой крест вдовы. У могилы она опустилась на одно колено. Позади нее, как бы несколько отделившись от Персанов, стоял мэтр Бертрам. Народу было много: мадам Коссет с Антуаном и Труди, Ивонна, Шарлотта и Боб, Фредерик — правда, без жены, Сюзанна, тоже вся в черном, и, к моему удивлению, месье де Персан, высокий сухощавый мужчина с седыми усами. Он сердито глядел на нас, по американскому обычаю не стеснявшихся своих слез. Господи, как церемонны они были в своих траурных костюмах — как церемонны и сдержанны до самого конца!

Шарля-Анри убил американец. Я знала, что они ни на секунду не забывают об этом. И его жена, американка-неумеха, не сумела предотвратить трагедию. Что с них взять, думали они, детей младенческого племени, обитающих в колыбели убийц и воров художественных ценностей (и воров старинного фарфора, добавили бы они, если бы знали). Как было бы хорошо, если бы маркиз Лафайет не поехал туда.

До чего прекрасна Рокси,

она теперь навсегда с ними, вдова сына, мать внуков; вдова почитаема во Франции как символ верности, безутешного горя и стойкости. Она стояла немного в стороне от Персанов и в стороне от родителей, одинокая в своей глубокой печали — рядом только внимательный, готовый помочь мэтр Бертрам.

— «Je suis la t'en'ebreuse, la veuve, l'inconsol'ee, — шептала она, опустившись на колено. — Pleurez! Enfants, vous n'avez plus de p`ere»[187]. — Позже она сказала мне, что это слегка перефразированные строки Нерваля.

Заботливо поддерживая Рокси под локоть, мэтр Бертрам помог ей встать. Скорбное лицо словно светилось изнутри умиротворением и уверенностью. Наверное, у нее было все, что она хотела. В ту минуту я увидела человека, который получает все, что хочет.

В могилу полетели комья земли.

— Господи, Из... — услышала я шепот Марджив. — Теперь Рокси может вернуться домой.

Может быть, вернется, мелькнула у меня мысль, может быть, нет.

Рокси не нужно искать и выбирать. У нее есть все. L'am'ericaine. Она может иметь что угодно. Она самодостаточна. Она родила детей и выжила и еще будет рожать. Она может менять континенты, языки, религии, роли.

Я думала о том, как совершенна Рокси, лилия долин, в своей красоте, и как у нее есть все, что душе угодно. Мне вспомнились Мария и Марфа, сестры Лазаря, из библейской истории, которую мы с Рокси услышали, когда ходили в воскресную школу. (Мы спросили родителей, почему они не ходят, они объяснили, что ходили, когда были маленькие.) Из библейской притчи я извлекла мораль, которая была прямо противоположна намерениям евангелистов, и — ошиблась, как героиня романов Генри Джеймса, читанных мною по рекомендации миссис Пейс. Знаю, от меня ждали, чтобы я была Марией. Но Марией на самом деле была Рокси.

41

Не снимай башмаков, будь готов пуститься в путь.

Монтень

Скованные скорбью, отгороженные от мира обычаями, связанными со смертью близкого человека, и заботами о маленьком Шарле-Люке, мы не сразу узнали, что положение Тельмана, арестованного французской полицией, вызывает не только сострадание, но и возмущение американской общины в Париже. Нам об этом сказал Роджер, поддерживающий связь с коллегами-адвокатами, и подтвердила миссис Пейс. По ее тону я поняла: она разделяет общее мнение, что с Тельманом обошлись слишком сурово, гораздо суровее, чем, скажем, с каким-нибудь корсиканцем или североафриканцем, оказавшимся в таком же положении. Взрывы ярости у тех существ — факт естественный, и потому реагировать на них надо если не прощением, то пониманием, снисходительной терпимостью, отвечающей нецивилизованным нравам их стран. А американец-юрист с деньгами вызывает враждебное чувство и заслуживает самого серьезного наказания.

Возмущение парижских американцев делом Тельмана искусно подогревалось его коллегами, которые не уставали рассказывать, каким унижениям подвергался бедняга со стороны гулящей жены и ее любовника, этого французского нахала. Мало кто смог бы вынести такие издевательства, что уж говорить о Дуге, человеке ранимом, с тонкой душевной организацией, которому последнее время приходилось вести отчаянную борьбу с мошенничеством в спорных имущественных процессах.

Разнесся слух, что намечается провести собрание заинтересованных американцев и рассмотреть возможность организации массового протеста в связи с делом Тельмана — письма в газеты, делегации к министру иностранных дел Франции, может быть, вмешательство американского посла.