Разводящий еще не пришел
Шрифт:
Волошин скомкал письмо, бросил в печку. Пламя, вспыхнув, осветило мясистое, с рыжеватыми бровями и припухшими юношескими губами лицо солдата. «Огонь бранного поля — бесовская потеха», — промелькнуло в его мозгу, и он почувствовал щемящую тревогу в душе.
Цыганок толкнул его в бок, спросил:
— Что пишут родные?
— Это от товарища.
— Плохой он у тебя.
— Хороший.
— От хороших товарищей письма не сжигают.
— А зачем следил? Плохой ты человек.
— Вот и неверно! На гражданке девушки всегда говорили, что я приличный парень. Не веришь?
— Разговорчики! — предупредил Узлов и погасил фонарь. — Всем спать богатырским сном...
«Огонь бранного поля — бесовская потеха», —
Он приподнялся на локти, всматриваясь в полутьму. Солдаты спали. Кто-то неистово храпел, заглушая шум ветра, доносившийся снаружи... Неожиданно в темном углу Павел увидел Гавриила. Видение тянуло к нему руки, беззвучно шевеля тонкими губами: «Противься!» Волошин надел шинель, вышел на улицу. Возле кухни заметил часового, шарахнулся в сторону, в чащобу и сугробы, упал и пополз навстречу метели. Он полз долго, а видение, преследуя его, все кричало: «Противься!» Остановился на полянке: кругом была тишина. Но стоять на месте не мог, зашагал безотчетно, сам не зная куда, гонимый одним словом: «Противься!» Уже перед рассветом почувствовал, что идти дальше не может, упал возле большого сугроба, разгреб руками. Под снегом оказались ветви, пахнувшие хвоей. Засыпая, он увидел Христа при двери, и мягкое, ласковое тепло охватило его душу, ему стало хорошо и покойно: не было ни Громова, ни Бородина, ни Цыганка, донимавшего его пуще других, он один парил над землей с мыслями о Христе.
Буран утих на заре. К десяти часам утра уже ярко засветило солнце, заметно потеплело. Местность просматривалась далеко-далеко, каждый бугорок, холмы и рощицы виднелись как на ладони, белизна как бы сократила расстояние. С непривычки Громов даже удивился.
— Отчего это так? — спросил он Сизова, наблюдая за полем.
— Сибирский апрель, — ответил Сизов. — Экая красотища!
— А вы, Алексей Иванович, наблюдательны.
— Десять лет служу в здешних местах, можно сказать, коренной сибиряк. — Сизов подал Громову схему расположения целей. — Все на своих местах, можно начинать, товарищ подполковник.
Громов пробежал взглядом по схеме: работа начальника штаба его удовлетворила. Он связался по селектору с начальником полигонной команды, приказал быть в готовности, поднять мишень номер один. Это была довольно трудная цель, и для ее поражения обычно затрачивали пятнадцать — двадцать снарядов. Теперь взвод лейтенанта Шахова должен уничтожить ее гораздо меньшим количеством снарядов. Почему-то верилось, что так и получится. Для наблюдения выставлены лучшие разведчики, вся местность разбита на мелкие квадратики, которые занумерованы порядковыми числами. Огневики, наверное, с нетерпением ждут команды.
Громов приготовил секундомер.
— Готовность три минуты! — скомандовал он начальнику полигонной команды и сразу припал к биноклю. Наблюдательный пункт находился впереди батареи, на высотке, с которой хорошо просматривалась местность. Скрытая от огневых взводов небольшой грядой, до самого горизонта расстилалась широкая, похожая на гигантскую чашу впадина. Там и сям чернели одиночные деревья, старые, заброшенные кошары, ближе к селу, возле лесного выступа, виднелся колхозный сарай.
Громов положил на столик бинокль, снял наручные часы с календарем. «Двадцать пятое апреля, — невольно отметил Громов. — Не станет ли это число для нас памятным?» — подумалось ему, и он хотел сказать об этом Сизову, но тот показал на секундомер, и Громов дохнул в мембрану селектора:
— Поднять цель номер один! — Снова припал к биноклю. Мишень, обозначающая тяжелый танк, сначала двигалась медленно. Огневики, конечно, ее не видели, их глазами были разведчики и капитан
Прогремело два выстрела. Это ударило основное орудие сержанта Петрищева. Разрывы вспороли снежную целину возле танка, уже развившего достаточно высокую скорость. Потом наступила минутная пауза. А цель двигалась, делая головокружительные зигзаги, неизменно приближаясь к рубежу, с которого, по условиям учебной задачи, танк произведет выстрел тяжелым снарядом, и тогда... Громов понимал, что произойдет, если такое случится в настоящем бою. Сейчас же просто рухнут все расчеты лейтенанта Шахова и сам он, Громов, испытает горечь неудачи, а с ним вместе и Савчук, и Бородин, и многие другие, кто горячо поддерживал рождение этого начинания, а потом... потом, возможно, придется прятаться за спину партийного секретаря, когда начнут расследовать, как все это случилось... «Нет, Степан, хотя у тебя и широкая спина, меня прикрыть нельзя, я — командир и ответ буду держать первым».
Грохнул залп из четырех орудий. Когда рассеялся дым и Громов все никак не мог понять, что же произошло с мишенью, в переговорном устройстве прозвучал голос капитана Савчука.
— Цель уничтожена.
Громов посмотрел на секундомер.
— Алексей Иванович, это победа! Здорово, черт возьми! — И уже спокойно попросил Шахова сообщить количество израсходованных снарядов. ..
...Стрельбы продолжались. Узлов ожидал своей очереди, ему хотелось отстреляться не хуже первого взвода, но он волновался: отсутствие Волошина он скрыл от командира батареи, боясь, что взвод снимут с огневых позиций. Замковым он поставил водителя тягача. Савчук передал исходные данные. Приняв координаты у Шахова, Узлов продиктовал их Цыганку. Тот произвел контрольные расчеты. Основное орудие сделало пристрелочный выстрел.
— Хорошо, — похвалил Шахов. Узлову не терпелось перейти на поражение цели. А Савчук почему-то медлил с переходом на поражение. Но это только казалось Узлову, и он едва успел взглянуть на Цыганка, приготовившегося принять данные для контрольного исчисления, как Шахов скомандовал установки для залпового огня. Узлов громко выкрикнул их командирам орудий и поднял руку, чтобы скомандовать «Огонь», но не мог этого сделать раньше того, как Цыганок подтвердит расчеты. С поднятой рукой он стоял не более двух-трех секунд, показавшихся ему долгими минутами, даже успел в мыслях отчитать Цыганка за медлительность: «Ликбезник ты, а не геометр, получишь на орехи». Когда Цыганок подтвердил данные, когда Узлов взмахнул рукой, когда грохнули орудия и дым осел на нехоженый снег, и Шахов еще стоял в окопчике, принимая от командира батареи результаты стрельбы, Узлов все же упрекнул Цыганка в медлительности, но тот показал на секундомер:
— Меньше нормы, товарищ лейтенант.
— Цель уничтожена, отбой! — крикнул Шахов, и тотчас же окрестность огласилась сухим трубным сигналом, на вышке взметнулся белый флаг, оповещающий о повсеместном прекращении огня.
Полк возвращался в городок. Впереди колонны в «газике» ехали Громов и Бородин. Они молча слушали, как поют солдаты. Песня была про походы, про то, что солдаты всегда в пути... И Бородину и Громову не хотелось нарушать молчание: уж больно песня хороша, и надо дослушать ее до конца. Но кончалась одна песня, запевалы начинали другую.
— Песни неистощимы... как жизнь, — первым отозвался Громов.
— Это точно, — подхватил Бородин. — Поработали хорошо, почему же и не спеть?
— Да, да... все хорошо, если бы не ЧП... Придется, секретарь, Узлова обсудить на партийном бюро. За хорошую стрельбу — спасибо, но за укрывательство такого случая надо взыскать.
— Согласен, командир. Чертов сектант, подлил нам ложку дегтя. По серьгам заработали. Не смогли воспитать, не смогли предупредить — так вот начнут хлестать нас за этого Волошина.