Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции
Шрифт:
Стилистика этого эпизода все дальше отходит от традиционных повествовательных приемов и приближается почти к формам сказа. Оно и понятно. Действие приобрело гиперболизированные, гигантские масштабы. Веселье перехлестнуло порог прачечной, вырвалось на улицу. Здесь — толпа. Все, кому не досталось гуся, наслаждались дивными запахами божественной пищи. Прохожие; извозчики, заглядывавшие с козел в прачечную; мальчишки из бакалейной лавки; зеленщица; торговка потрохами; угольщица; часовщик в маленькой мастерской напротив, который выпустил из рук часы и «сидел, как на иголках», — все, казалось, принимали участие в пирушке. «Пир ширился, разрастался, вся улица Гут-д'Ор смеялась, хватаясь за бока, и все больше хмелела от этой дьявольской вакханалии».
При всем невиданном великолепии гуся и чудесных свойствах виноградной лозы
Преувеличение чувственной формы до ее видимого перевеса над сущностью воссоздаваемых явлений к концу рассматриваемого эпизода в романе Золя сглаживается. Неприметно восстанавливаются нарушенные пропорции. Сквозь праздничный туман проступают черты тяжелых будней. В этот день беззаботного веселья вплотную подошло несчастье к семейству Жервезы. Все решилось в несколько минут. С непоколебимым упрямством и отсутствием логики пьяница Купо, который вышел на улицу, чтобы «выпотрошить» бродившего поблизости Лантье, «как кролика», ввел его в дом как лучшего друга. И хотя Огюст Лантье вовсе не демонический злодей, а всего только ловкий паразитирующий бездельник и демагог, этого оказалось достаточно, чтобы дал трещину, а затем и распался дом Жервезы.
Несколько строк в конце VII главы содержат глубокую и точную характеристику Жервезы: ее внутреннюю порядочность, отвращение к грязи, но и пассивность, инертность вместе с тем, которые будут сводить на нет ее добрые намерения. При виде бывшего любовника она «схватилась за голову, как во время грозы, при раскатах грома». Ей казалось, что «стены должны были рухнуть и раздавить всех присутствующих». Но стены не рухнули и «даже кисейные занавески не шелохнулись». Жервеза отяжелела от еды, это мешало ей думать. «Ах, господи! Чего волноваться, если другие относятся к этому совсем спокойно и все как-то само собой улаживается к общему благополучию». Ей хотелось только одного: «чтобы ее не трогали». Это желание, которое все чаще станет Жервезой овладевать, сыграет свою роль в ее падении.
Изображая распад личности под влиянием «среды и алкоголя — двух великих разрушителей», которым не может противостоять воля героев романа, «я тщательно подготавливал каждый его этап». Эти слова Золя могут быть отнесены ко многим страницам «Западни», например, к превосходно подготовленной в плане социально- бытовом и психологическом десятой главе романа — одному из решающих этапов в распаде семьи Купо. В конце предыдущей главы Жервеза поставлена перед резким поворотом в судьбе. День похорон матушки Купо как бы отделил сравнительно устойчивый период в жизни Жервезы от упадка, все углубляющегося, который приведет ее к полному разрушению личности. «Она многого лишилась в этот день: ее прачечная, ее чувство хозяйской гордости и целый кусок жизни — еще много, много другого — все было похоронено сегодня». Помещение голубой прачечной, которое не может больше оплачивать Жервеза, перейдет к Виржини Пуассон — тайному и злобному ее врагу. С полным основанием рассчитывая на Виржини, Лантье не желал покидать места, где жил в довольстве и безделье. «Наглец не успел переварить как следует Купо, а уже начал заглатывать Пуассонов… Сожрав одно заведение, он принимался за другое». На поминках в кабачке «Возвращение с кладбища» муж и любовник, одичавший от пьянства Купо и паразитирующий Лантье, чуть ли не «вбивали в голову» Жервезы мысль о необходимости расстаться с прачечной. А она торопливо хватала еду и жевала, «точно была очень голодна». И когда Лантье и Купо «устали драть глотки», сказала: «Довольно, что ли… Плевать мне на эту прачечную… Понимаете? Плевать мне на нее!»
В
Но в этой беспросветной жизни были дни особенно тяжкие: «О, этот январский платеж, когда Бош приходит со счетом, а у жильцов сухой корки нет». В дни платежа стонал весь дом, люди плакали, «как на похоронах… Воистину, то был день Страшного Суда, светопреставление, немыслимое отчаяние, смерть для бедняков».
В каморке под лестницей существовал дядя Брю. «Забытый богом и людьми» после того, как не смог больше работать, он лежал, свернувшись на куче соломы, и даже голод не выгонял его на улицу: «Зачем? Нагуливать аппетит? Все равно, никто его не накормит». Иногда к нему заглядывали соседи узнать, не умер ли? «Нет, нет, он все еще был жив — не совсем, а так, чуть- чуть…» («Non, il vivait quand meme, pas beaucoup, mais un peu…»). А в другом углу озверевший Бижар, «свихнувшийся от пьянства», забивший в гроб жену-прачку, тиранил с немыслимой жестокостью восьмилетнюю дочь Лали, смерть которой уже рядом. И наступил день, когда, не перенеся этого ощущения безвыходности, Жервеза стала кулаками стучать в перегородку, за которой жил кладбищенский факельщик дядя Базуж, по прозвищу «Утешитель дам», — пусть унесет ее туда, куда уносит всех, богатых и бедных, но, услышав голос Базужа, опомнилась, инстинкт жизни в ней проснулся. «Нет, нет, она не хочет, она еще не готова», и объяснила Базужу, что стукнула нечаянно. «Кто не готов, тот никогда не знает…. я была еще глупа. Дайте мне руку, теперь я больше не боюсь…», — умоляла она факельщика позднее, испытывая нестерпимую боль от встречи со своим прошлым. Но «нищета убивает человека не так-то скоро!..».
Десятая глава «Западни» охватывает два с лишним года: в начале этого периода автор из потока дней выделил только один — день первого причастия Нана, он же — «последний счастливый день семейства Купо».
Нельзя не воспринять это как печальную иронию, ибо безобразной грубостью и бессмысленностью своей мало отличался этот день от несчастливых. Купо, погрязший в беспробудном пьянстве, Жервеза, отдавшаяся чувству инерции (ей хотелось одного: «бить баклуши, сидеть спокойно, копна копной»), захвачены опасной болезнью отмирания человеческих понятий, разрушения естественных связей. «Все добрые чувства, все привязанности разлетелись, как птицы из отворенной клетки… сломалась какая-то пружина, на которой держался семейный мир… каждый одиноко дрожал от холода в своем углу».
Это безостановочное движение по нисходящей должно было привести к качественным изменениям личности героини, дать некий зримый результат процесса, который в ней совершался.
При написании «Западни», требуя для себя «всех свобод», какие даны драматургам, Золя с великолепным искусством этими свободами воспользовался. «Меня винят в том, что в моих романах я не уделяю внимания композиции. Но на самом деле я работаю над композицией месяцами», — отвечал Золя на упреки критики по поводу «Западни». В непрерывной линии развития главной темы важнейшие звенья композиции выделены с такой пластической законченностью, так ясна их роль в движении образа, что можно говорить о драматургии некоторых эпизодов романа. Поток времени, воспроизведенного в десятой главе в обобщенно-описательных формах, с меньшей, чем обычно у Золя, детализацией, вместил события двух с лишним лет. Так угнетающе однообразно в своей бессмысленности, дикости все происходящее в семье Купо, что только страшная судьба маленькой соседки Лали, бывшей для Жервезы «примером мужества», выделяется на этом фоне.
Но к концу главы, когда в жизни Жервезы готовится новый поворот к худшему, тоскливое, безотрадное и бесконечное время как бы распадается на мгновения. Эти решающие для героини мгновения показаны уже иными художественными приемами. Золя достиг почти физической ощутимости происходящего не увеличением количества деталей. Совершенная четкость рисунка действия; зрительность, оптичность деталей; способность их, всех без исключения, играть, участвовать в драматическом действии — все это позволяет создать образ мгновения.