Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции
Шрифт:
Эмиль Золя переполнил «Дамское счастье» описаниями предметного мира, натуралистически наглядными и поэтически приподнятыми. Грандиозные натюрморты — витрины, выставки в различных гаммах цветов, знаменитая «белая симфония» тканей и кружев увидены не только оценивающими глазами покупательниц, но глазами художника. Мощь современной ему материальной культуры, сотворившей это обилие вещей, вызывает восторг писателя, искренний и непосредственный. Но восхищение созданиями человеческих рук все чаще здесь звучит как прямое обожествление, культ материи. Предметы вырываются из уз бытового правдоподобия, перемещаются из плана «натурального» в план образный. Вещи одушевлены, они живут в романе торжествующе и победоносно, порой заслоняя человека и чуть ли не заменяя его.
В витрине манекены, задрапированные в ткани, начинают пробуждаться и двигаться. «Люди разглядывали их, остановившиеся женщины давили друг на друга перед окнами,
«Дамскому счастью» в большей, может быть, степени, чем художественному строю других романов Золя, присуща черта, к которой сам он относился критически. В статье, посвященной Теофилю Готье, литератору парнасской школы, стоявшей на позициях «искусства для искусства», Золя в духе резкого неприятия говорит о склонности «выдающегося мастера» воспринимать окружающее преимущественно «с точки зрения пластической выразительности». Готье в своих произведениях предстает с «единственной заботой об осязаемом мире вещей — неизменно в качестве живописца и никогда в качестве наблюдателя и аналитика» [231] . Неодушевленная среда, которую Готье виртуозно воспроизводит во множестве вариаций, интересует его «сама по себе, — вне зависимости от человека», в то время как Золя предпочитает, чтобы «мир вещей» был одушевлен присутствием человека и «нервным трепетом его эмоций».
231
Э. Золя. Собр. соч., т. 25, стр. 695.
В некоторых описаниях «Дамского счастья» это и осуществлено с большим искусством. Однако в творческом процессе перед самим Эмилем Золя возникали трудности, где-то нарушалась невидимая граница, автор, увлеченный многопредметностью мира, практически отступал от высказанного им взгляда на среду, которая должна помочь «понять и объяснить человеческую личность». Тогда появлялись в романе страницы, переполненные самодовлеющими описаниями.
Но в «Дамском счастье» есть другой план: именно в нем сказалась сила Золя-реалиста. Разумеется, это не только изображение жесткой натуры крупного дельца Октава Муре. В романе достигнуто большее. Писателя интересует характер отношений между людьми, вовлеченными в капиталистический круговорот. Наблюдая поистине беспощадную борьбу Муре с конкурентами, сохраняющими традиционные приемы торговли, которые на фоне масштабных операций магазина «Дамское счастье» выглядят архаически, Золя-социолог проследил действие законов конкуренции и за пределами собственнических кругов, дошел до самых истоков. Он обнаружил конкуренцию в среде, где она сказывается особенно жестоко, поскольку захватывает тружеников, обремененных изнурительно тяжким трудом, связанных общностью социального и материального положения. Дух буржуазных отношений вторгается на место принципов товарищества, солидарности. Целая армия подчиненных Муре живет под одним законом: «У каждого служащего отдела, начиная с новичка, мечтавшего стать продавцом, и кончая старшим, стремившимся к положению пайщика, было лишь одно настойчивое желание: подняться на ступеньку выше, свалив товарища, который стоит на этой ступеньке, и если он окажет сопротивление — проглотить его; эта борьба аппетитов, это уничтожение одних другими было условием хорошей работы машины, оно подстегивало торговлю и создавало тот успех, которому дивился весь Париж. За Гютеном стоял Фавье, за Фавье — другие, целый строй. Слышалось громкое чавканье челюстей». Золя не только ярко запечатлел эти черты нравственного одичания, делающего людей социально близких — врагами. Он нашел тому объяснение в реальных условиях жизни и труда на капиталистическом предприятии: в мертвый сезон здесь «перечисляли уволенных продавцов, как во время эпидемии перечисляют умерших». Никогда не покидающий страх перед увольнением; никогда не исчезающий призрак нужды; вечная тревога за завтрашний день; абсолютная зависимость от патрона — Золя показал почву, на которой развиваются антиобщественные, разделяющие людей отношения.
На этом фоне особенно наглядна противоречивость развернутой в данном романе программы «практического человеколюбия». Реформистские проекты Денизы Бодю, мечтающей о создании «фаланстеров торговли», где каждый «по заслугам получит свою долю прибылей», отражают иллюзорную веру писателя
Действительно, применяемая в «Дамском счастье» программа «практического человеколюбия» предусматривает удовлетворение многих материальных и духовных потребностей персонала, о которых и не помышляли предприниматели старой формации. «Все, что требовалось жизнью, находилось тут же, под руками: не выходя из магазина, каждый получал стол, ночлег, одежду и образование». Доктор, библиотека, вечерние курсы, самодеятельный оркестр, уроки фехтования и верховой езды, парикмахерские, ванны… И при этом — тонко продуманная система эксплуатации, выжимающей из работников все силы без остатка; эксплуатации весьма далекой от «патриархальных», примитивных ее форм, допускающей частные, внешние улучшения условий труда и быта, которые ни в малейшей степени не затрагивают сути отношений между работниками и хозяином.
Требующее расходов «человеколюбие», оказывается, не только не обременительно, но удобно и выгодно для предпринимателя: все затраты, оборачиваясь прибылью, возвращаются к нему, что и было предусмотрено. Ведь Дениза основывается «не на сентиментальных соображениях, а на интересах хозяев» и требует реформ «ради блага самой же фирмы», ради блага Муре. Все в «Дамском счастье» делается для него: сбиваются с ног приказчики, безостановочно снуют посыльные, лихорадочно считают деньги кассиры… Каждый день «золото, серебро и медь, вытекая из мешков, разрывая сумки», образуют для него огромную груду валовой выручки, «еще теплой и полной жизни, какой она выходит из рук покупательниц…».
И фигура деятельного героя, и силы, приведенные им в движение, выглядят в романе внушительно и должны были бы, по мысли Золя, укрепить веру в прогресс, медленно, трудно, но неуклонно развивающийся. В черновых набросках к этому произведению помечено: «Полное изменение философии» — не допускать пессимизма, сказать о «постоянной трудовой силе» жизни, о «могущественной радостности ее рождения, одним словом, идти в ногу со временем, выразить век, который является веком действия и победы, усилий во всех отношениях». Но эту оптимистическую концепцию не могут поддержать картины жестокой и унизительной для человека борьбы за существование, увиденной Эмилем Золя за великолепным фасадом капиталистической цивилизации.
«Я хотел не только изучить роль денег в наши дни, но также указать, чем было богатство в прошлом и чем оно может стать в будущем… Я не ополчаюсь на деньги и не защищаю их, — я показываю их как необходимую до сего дня силу, как двигатель цивилизации и прогресса…», — писал Золя летом 1890 года, работая над романом «Деньги». Это будет история крупного банка: «внезапное его возникновение, потом настоящее владычество золота и, наконец, крах среди грязи и крови. Я снова взял Аристида Саккара из „Добычи“ [232] .
232
Э. Золя. Собр. соч., т. 26, стр. 587–588.
В романе, начало которого совпадало с первыми годами Империи, громко прозвучал „мотив золота и плоти… мотив струящихся миллионов“. В течение трех лет собирая материалы к „Добыче“, Эмиль Золя открывал „мерзкие факты, невероятные авантюры“; видел „постыдные и безумные краденые деньги“; слышал „все нарастающий шум оргий“; узнавал об отвратительных преступлениях, порожденных излишествами. „Мог ли я обойти этот взрыв распутства, озаряющий новорожденную Империю подозрительным светом непотребного места?“ — писал Золя в ноябре 1871 года в связи с тем, что его „сатира на Империю“ вызвала опасения и у прокурора Республики [233] .
233
Письмо Золя к Луи Ульбаху, редактору газеты «Ла Клош», где печатался роман «Добыча». Э. Золя. Собр. соч., т. 26, стр. 489–490.
Саккар появился здесь неудовлетворенный, алчный; пряча лихорадочное нетерпение, высматривал, где лежит его добыча; наяву грезил о золотом дожде, который должен пролиться и на него. Намереваясь „продать себя возможно дороже“, слишком долго он рассчитывал шансы Империи на успех, примкнул к ней только после 2 декабря, опоздав соответственно к дележу. Его пагубный просчет стал препятствием для политической карьеры, Саккар нашел себя в сфере финансов. „Мой Аристид — спекулянт, разбогатевший на перепланировке Парижа, бесстыдный выскочка, ведущий биржевую игру на всем, что попадается под руки — на женщинах, на детях, на чести, на мостовых, на совести“.