Реальность сердца
Шрифт:
— Выспался, медведище? — спросил он. — Или ты береза? А весной почки на тебе не появятся часом? Араон только кивнул, стесняясь заботы и радуясь ей одновременно. После сна голова была тяжелой и пустой, ни страхов, ни связных мыслей в ней не осталось.
— Вот и хорошо, — Элграс подошел к столу, взял пирожок, откусил. — О, с капустой, мои любимые! Следующий пирожок шлепнулся перед носом Араона.
— Жуй и рассказывай, — приказал король. — Все и сначала. Рассказ сначала получился путаным и невнятным; юноша боялся сказать что-то такое, в чем проявилась бы давняя — и самому теперь удивительная — обида на Элграса, отца, герцогов Гоэллона и Алларэ. Постепенно он все же разговорился,
— М-да-ааа… Какие у нас добрые родственники! Араон удивился — он не понял, о ком говорит Элграс, и почему настолько разочарованным голосом. Спрашивать было неловко, а потом король улыбнулся и махнул рукой, одним простым жестом сметая и все сказанное, и все сделанное обоими за последний год.
— С делами твоими потом разберемся. Спасибо, что все честно рассказал. Никого не бойся. Если кто-то откроет рот — я ему сам его закрою. А ты… будешь с моим наставником разговаривать. Ему тоже врать бесполезно, даже не пробуй. И отдыхай пока. Наставника бывший король увидел на следующий день. Высокий бледный монах с прямыми светлыми волосами поначалу показался таким же суровым и равнодушным, как прочие члены ордена. Но вместо свитков с поучениями или устных нотаций он предложил Араону сыграть в кости. Юноша опешил, глядя на стаканчик и костяные кубики.
— Вам разве можно?..
— Почему нет? — улыбнулся светловолосый верзила, усаживаясь на табурет. — Мы же будем играть не на деньги. Согласны?
— Да… Игра перемежалась беседой — о всяких пустяках, и больше говорил брат Жан. Он рассказывал о своих родственниках, о штормах Северного моря и шумных портах Убли и Лите, о поездке в Брулен и дороге обратно. Араону поначалу казалось, что ему нечего сказать — чего не коснись, все было стыдным, мерзким, грязным. Пришедший к юноше монах не понял бы; слишком светлым и чистым он казался, со своими мягкими сдержанными манерами, спокойным голосом и прозрачным ясным взглядом… разве такой человек мог понять, как Араон ухитрился запутаться в самой липкой и грязной паутине на свете?
— Я хочу исповедоваться, — вместо очередного броска Араон сжал кости в кулаке.
— Здесь, в обители? — спросил брат Жан.
— Да.
— Вы должны будете подготовиться к исповеди. Араон передернулся, вспоминая, что эти слова означали у епископа Лонгина — пост, молитвы, нравоучительные беседы, необходимость просить прощения у всех, даже у тех, у кого не хотелось, и непонятно было, зачем. Движение, которое он попытался спрятать, притворившись, что замерз, не укрылось от брата Жана. Тот удивленно приподнял бровь.
— Вас это тревожит? Отчего? Юноша прикусил губу, не зная, как объяснить; он уже жалел, что затеял этот разговор, но собеседник оказался настойчив. Прищуренные светлые глаза внимательно следили за лицом Араона. Взгляд, от которого хотелось прикрыться ладонью — слишком острый, слишком глубоко проникающий.
— Предполагаю, что ваш прежний духовник не сумел объяснить вам нужности подготовки, — Араон молча кивнул и брат Жан продолжил. — Исповедь — не суд, куда приходят, чтобы защитить себя от обвинений и выслушать оправдательный приговор.
Это разговор лицом к лицу с Сотворившими, и начинаете его вы. Они-то и так знают все, в чем вы грешны, но ждут, пока вы это осознаете и будете готовы просить прощения, просить искренне и по доброй воле. Здесь нужны и смелость, и искренность, и сосредоточенность. Поэтому и нужно подготовиться к этому разговору — как ко всякому
— С чего нужно начинать?
— Для начала, — улыбнулся монах, — вам следует умыться. Подготовка затянулась, но это Араона уже ничуть не печалило. Ему нравились и неспешные беседы с братом Жаном, и возможность разговаривать с Элграсом, когда захочется, и даже жития святых вдруг оказались не нудными записями, которые нужно зубрить к уроку, а историями живых людей, которые совершали и ошибки, и подвиги; грешили и находили в себе силы покаяться.
— Признать проступок труднее, чем совершить его, — сказал как-то монах. — Совершая что-то дурное, мы убеждаем себя, что делаем доброе или необходимое, и это легко. Куда сложнее сказать себе, что это было злое дело, лишнее, несправедливое. Мы стыдимся поглядеть в свой поступок, ибо в его зеркале отражается что-то уродливое, и нам страшно. Но дело только в зеркале. Кривые поступки — как кривые мутные зеркала. Лучше окружать себя чистыми и ровными, верно?
— А если не получается?
— Араон, никто не рождается с умением поступать верно. Мы сами отливаем свои зеркала. И если будем учитывать прежние ошибки, то и зеркала будут исправляться. У подмастерья они плохонькие, а у опытного мастера — ровные, без щербинки. Но чтобы не допустить ошибку вновь, ее нужно увидеть и понять, откуда она взялась.
— Мне всегда не то говорили! — выкрикнул юноша, саданув кулаком в каменную стену. — Мне… почему никто… епископ… он…
— Не ищите чужих ошибок прежде, чем поймете свои, — довольно резко ответил брат Жан, потом положил руку юноше на плечо. — Его преосвященство Лонгин — тоже человек, Араон. И не всех Сотворившие благословляют умением объяснять. Простите ему это.
— Почему… за что со мной так? Я не просил меня… чтобы мной подменили… и врать мне тоже не просил! За что все это мне?.. — слезы катились по лицу, Араону было стыдно за них, но боль рвалась из груди криком. — Это несправедливо! Я не понимал, я им всем верил!..
— Да, это несправедливо. С вами не раз обошлись жестоко и подло. Только вы живы, в рассудке, и вас простили те, по отношению к кому были несправедливы вы. Будете ли вы и дальше нести несправедливость, зная, как больно быть ее жертвой? Или остановитесь?
— Помогите мне… — шепотом сказал Араон. — Я не хочу больше…
— Конечно же, я вам помогу.
С того разговора прошло семь дней; почти все время юноша проводил то с братом Жаном, то с Элграсом. Брат-король редко был готов выслушивать исповеди, признания и сожаления. Для него все было просто: «Насвинячил — усовестился? Ну так и не свинячь больше!». Сия нехитрая мораль обычно подкреплялась тычком в бок и улыбкой во всю физиономию. От этого делалось только хуже: кающийся грешник каждый раз остро и больно осознавал, что едва не сгубил единственного человека, который его любит, готов защищать и простить. У него было два чудесных брата, и старшего Араон считал пустым местом, а младшего — врагом и помехой на пути к трону… а оба оказались настоящими братьями, даже узнав, что не было между ними и Араоном никаких уз крови. Думать о содеянном было жутко, и даже не удавалось свалить все на герцога Скоринга, «заветников», покойного дядю Агайрона и остальных, кто так или иначе оказался причастен. Это Элграс мог злиться и обещать Реми и герцогу Гоэллону «немножко веселой жизни» — у Араона подобного права не было. Все, что бывший король делал, он делал своими руками и по своей воле; он еще помнил удивление и злость ночного гостя, узнавшего об отравленном вине и ложном обвинении в адрес Мио и Реми — никто не советовал, никто не велел так сделать, все Араон придумал сам… Развязал узел веревки, стискивавшей горло Араона, брат Жан.