Ребенок
Шрифт:
– А я подумала, что перевозка отвезет меня в милицию…
– Мне хотели делать кесарево, я не дала…
– Меня сначала накачали снотворным, а потом как начали стимулировать…
– А у моего на голове какие-то царапинки…
– Околоплодный пузырь вскрывали – вот и задели.
– А у моего – девчонки, посмотрите – какие-то красные пятнышки на шее, возле головы!
– Это аист клювом оставил.
– Мой-то аист и забирать меня отсюда, наверное, не придет…
– Наплюй и забудь – сама ребенка поднимешь!
– Легко говорить, а у меня в этом городе – никого.
– Как будто
– А у моего ноготочки такие ровные и волосы подстрижены, как в парикмахерской.
– Дамским мастером будет.
– А моя и на девочку не похожа – пацан какой-то.
– Да нет, ты чё, она хорошенькая.
– Слушайте, моя родилась – четыре пятьсот. Вот коровенка, а? То-то я последние месяцы живот от пола оторвать не могла…
– А у моего уши – точно как у его папашки!
– А все остальное?
– Пиписька тоже похожа.
Четыре панцирных сетки на кроватях вновь подпрыгивали от смеха.
– Может, познакомимся наконец? Кого как зовут? Я – Вера.
– Надя.
– Люба.
– Инна, – произнесла я робко, чувствуя, что немного не вписываюсь в общую картину. По иронии судьбы моих соседок, как и меня саму, привели сюда вера в беспечное «авось пронесет», надежда на то, что «со мной такого не случится», любовь, которой положено жить, не открывая глаз на правду.
Разговор опять возобновился, но потек уже тише.
– Я своему вещичек заранее накупила, хоть и говорят – плохая примета.
– С нашей жизнью – не до примет…
– А у меня приметы сбылись: я такая страшная была, пока с животом ходила, – мне все говорили, что девочка родится.
– Что это за примета такая?
– Не знаешь разве? Девочка у матери должна красоту забрать!
– Ничего себе! А мать с чем останется?
– А матери теперь не все одно?..
Мы замолчали, каждая погружаясь мыслями в свое будущее. Сон отошел куда-то так далеко, что и не верилось в текущую за окнами ночь.
– Ты как своего назовешь?
– Павел.
– Сейчас так редко называют.
– А мне нравится – спокойное такое имя. Может, жить спокойно будет…
– А моя будет Анечкой! Она когда родилась, меня акушерки спрашивают: «Ну, смотри, кто у тебя?» А я как закричу: «Анечка!»
– У меня будет Марианна – как в сериале про богатых…
– Инна, а у тебя?
Если сейчас я дам ему имя, то тем самым признаю его существование. А я не хочу верить в то, что в моей жизни появился ребенок – пусть даже он лежит в полуметре от меня. Я пожала плечами в знак того, что имя еще не придумано.
– А у меня – просто Ребенок.
Мало-помалу женщины замолчали, усталость придавливала нас, как бетонная плита. «Это удивительная ночь, – думала я в последние секунды перед сном, – фантастическая ночь. Ночь, начавшаяся с самого вчерашнего утра. Ночь, в которой вера шла рука об руку с неверием в происходящее, надежду захлестывало отчаяние, а любовь превратилась во что-то такое, что мне доселе не приходилось чувствовать. Да, любовь сменилась животным инстинктом – инстинктом сохранения другого существа. Эта ночь, когда рухнул весь мой старый мир и родился новый, не повторится больше никогда. Но для меня она никогда и не кончится, живя в моей памяти, покуда жива я сама…»
Я
– Давайте поднимайтесь, чего вы лежите?! И быстро привести себя в порядок! Сейчас обход начнется, а они валяются…
Четыре тела на кроватях переглянулись полумертвыми глазами. Через пару минут одна из нас, охая, поднялась и, согнувшись, поплелась по коридору в сторону душа. Мало-помалу все мы последовали за ней. Мне уже не хотелось ни возмущаться, ни плакать от обиды – все чувства заглушала смертельная усталость.
После осмотра подали завтрак – крошечный кусочек запеканки, состоявшей не то из творога, не то из манной крупы. Я проглотила его стремительно и с ужасом поняла, что мой желудок отнюдь не готов смириться с такой ничтожной порцией. Однако ничего другого ему не оставалось. Я выпила как можно больше чаю, чтобы заполнить все пространство в животе, и свернулась на кровати в позе эмбриона. Когда голод слегка отступил, я вновь начала разглядывать своего ребенка. Тот все еще спал и был все также потешно сосредоточен. Палату заливал яркий свет, а ребенок лежал лицом прямо к солнцу, но это его нимало не беспокоило. Впору было подивиться этому детскому умению не воспринимать окружающий мир и жить только собой – своими нуждами, своими ощущениями, своим довольством или беспокойством. Казалось, ребенок пребывает в полной уверенности, что мир в любом случае подстроится под него.
Мне тоже на время захотелось забыть, где я нахожусь и почему я тут нахожусь. Я с надеждой закрыла глаза, но минут через пять обнаружила, что с кем с кем, а со мной окружающая действительность считаться не намерена. Сначала зашла медсестра и громкой, но бесстрастной скороговоркой объявила нам, что с утра детей надо взвешивать (зачем?), что после каждой смены пеленок их надо подмывать и смазывать детским кремом.
– А пеленать надо так…
Взяв одного из детей, который к тому времени как раз забеспокоился, медсестра произвела с ним какие-то манипуляции. Ее привычные руки двигались настолько быстро, словно она играла в настольный хоккей. Я успела запомнить только одно: сначала ребенок был без пеленок, а затем он снова оказался в пеленках. Алгоритм этого так и остался за кадром.
Затем пришел детский врач. Мне пришлось развернуть ребенка, заранее боясь того, что я не смогу завернуть его обратно. Врач молча прослушал тельце с груди и со спины и в полном безмолвии перешел к следующей пластмассовой ванночке. Я осталась в полном неведении относительно результатов осмотра. Зато ребенок проснулся. Он открыл глаза, и мне почудилось, будто на меня смотрит белочка с коробки конфет «Грильяж». Не хватало только орешка в цепких лапках… Но руки ребенка были почему-то подняты наверх, как если бы он просил пощады, при этом он крутил головой в разные стороны, приоткрывая рот. Я уже знала этот знак, он означал: «Есть!»