Ребенок
Шрифт:
Чувствуя, что совершаю преступление по отношению к спящему, я положила ребенка на кровать и распеленала. К моему большому облегчению, он не заплакал, только рефлекторно подергивал ножками и ручками. Я стояла рядом, подавшись вперед, как собака на поводке, и готовясь в любой момент выхватить ребенка у того, кто казался мне если не врагом, то недругом.
– Можете пеленать, – сказал недруг через пару минут, отнимая от спинки ребенка стетоскоп. Я мгновенно подхватила его на руки.
– Жилищные условия неудовлетворительные, – констатировала врач, бегло осматривая комнату. Когда она дошла до кровати, взгляд ее стал пристальным. – Вы что, спите вместе с ребенком?
– Да…
– Ну и ну! Учтите, все ваши микробы достанутся ему! Помещение проветривать! Каждый день – влажная уборка! Грудью кормите?
– Да.
– Ничего пряного не есть, особенно чеснок! Огурцы,
– Не знаю…
– Плохо, что не знаете! Каждый раз после еды ребенка надо взвешивать, а то вы его за месяц до гипотрофии доведете. Кстати, в течение месяца вы обязаны получить на ребенка страховой полис, и не затягивайте – бесплатно никто его осматривать не будет.
– А как его получать?
– Зарегистрировать ребенка, потом – прописать. С этим тоже не тяните: если в течение месяца не зарегистрировать, то потом идут штрафы. Регистрируют на основании справки, которую вам выдали в роддоме. Я надеюсь, вы ее не потеряли?
– Кажется, нет…
– Смотрите, если потеряли, повторную вам не выдадут. – Врач направилась в переднюю и стала снимать пальто с вешалки. – Через месяц – в поликлинику на диспансеризацию – ребенка надо показать всем специалистам. Завтра вместо меня зайдет медсестра.
Я едва успела попрощаться – так молниеносно врач захлопнула за собой дверь. Перед глазами у меня почему-то стояла картинка из детской книжки про индейцев: гремучая змея угрожающе подняла голову из своих колец, шипит и раскачивается перед броском. Возможно, ее нападения и удастся избежать, нужно только замереть и не подавать виду, что чем-то отличаешься от дерева или камня. Я поймала себя на том, что вытянулась в струну и почти не дышу, только ребенок у меня на руках подавал признаки жизни.
Я выдохнула воздух и попыталась внушить себе, что ничего страшного не произошло, а змея уже убралась восвояси. Но видимо, яд действовал и на расстоянии – мне никак не удавалось прийти в себя.
Здоров ребенок или нет, оставалось лишь гадать. Вопросом жизни и смерти были документы. Кроме того, мне в очередной раз напомнили, что, став матерью (язык не поворачивался называть себя таким словом!), я стала существом низшего порядка. Ко мне можно прийти без приглашения и поставить по стойке «смирно» в самом неприглядном, сонном и растрепанном виде, чтобы я выслушивала замечания в самом строгом и безапелляционном тоне. Что я успела сделать не так? Я сохранила ребенку жизнь и с момента появления его на свет пыталась заботиться о нем настолько, насколько у меня хватало сил и умений. Но оказалось, что за это же время я создала ему неудовлетворительные условия, поставила на грань неизвестной болезни с названием «гипотрофия» и заразила всеми своими микробами (неужели у меня их было так много, что хватило на двоих?). Немного промедления – и я лишу ребенка права называться человеком, потому что не смогу собрать ему необходимые документы. Все это я совершила и совершаю по отношению к маленькому и беззащитному существу… Как это странно – быть преступником без малейшего намерения им становиться!
Ребенок уснул. Я положила его в кровать и медленно, клонясь под грузом впечатлений, прошла на кухню. Поставив чайник на огонь, я включила магнитолу. Неизвестная радиостанция передавала «Ave, Maria!» в исполнении Робертино Лоретти. Я облокотилась о стол и подперла ладонями тяжелый лоб. Божественная мелодия! Неземной красоты голос. Высокое преклонение перед женщиной, подарившей миру ребенка… Я вспоминала лицо Сикстинской мадонны, ступающей по облакам, и почему-то белизна превращалась в голые стены приемного покоя, где меня заставляли раздеваться догола и влезать на голый стол для санитарной обработки. А сквозь возвышенные такты католического гимна вдруг пробился пронзительный крик и – вслед за ним – язвительный смешок акушерки: «А никто не обещал, что рожать будет легко!» Я чувствовала, как губы у меня непроизвольно кривятся и растягиваются, а слезы, подступив из глубины души, выруливают на привычную дорогу. Стоп, нельзя! Нельзя каждый раз так раскисать, иначе втоптать меня в грязь будет слишком легко (а уж охотников это сделать найдется предостаточно!). Я вскочила как заведенная и стиснула кулаки. «Я вам покажу кузькину мать!» – пообещала я неведомым злоумышленниками, с яростью глядя в окно. Я сорвала с ноги стоптанный тапок и воинственно потрясла им, грозя всему враждебному миру сразу. Мысленно я слышала бурные аплодисменты Никиты Сергеевича Хрущева.
Я
Теперь же мне казалось, что вся мыслимая и немыслимая чернуха смело открыла двери в мой дом и удержать ее за порогом нет никакой возможности. На пять минут присаживаясь отдохнуть перед телевизором, я успевала узнать примерно о двадцати убийствах, причем переключать каналы не имело смысла: едва ли не на каждом из них шел боевик, где кто-то падал, изрешеченный пулями. И не важно, была ли очередная смерть плодом вымысла или частью сводки новостей, – я воспринимала ее так остро, как если бы она произошла у меня на глазах, а жертвой был мой собственный ребенок. Именно на ребенка я каждый раз проецировала ситуацию и каждый раз в холодном поту понимала, что насилие ждет его на каждом шагу. Удивительно, но то, что раньше лишь чиркало по краю моего сознания, стало намертво вгрызаться в мысли. Так что все первые недели после рождения ребенка мной владел один-единственный животный инстинкт: сохранить ему жизнь вопреки очевидному кошмару происходящего.
По двадцать раз на дню я прерывала готовку, стирку, уборку и кидалась в комнату посмотреть на ребенка: не залез ли кто-нибудь в окно и не выкрал ли его. Однажды ночью во мне полыхнула и подбросила меня на кровати мысль: тот, кто готов украсть моего ребенка, чтобы продать его для трансплантации органов, вряд ли полезет ночью в окно спальни, где я непременно услышу шум, но что, если он заберется в окно второй комнаты, тихо прокрадется и возьмет спящее существо прямо у меня из-под бока? Я вскочила, нашла на кухне молоток и гвозди, по счастью, имевшиеся в хозяйстве, и заколотила обе фрамуги в окне второй комнаты. Лишь после этого я смогла достаточно успокоиться, чтобы заснуть.
Я не могла больше смотреть даже старые добрые советские фильмы про войну. Видя, как отряд поднимается из окопов в наступление и солдаты то там, то здесь падают, подкошенные пулей, я мучилась от чудовищной несоразмерности жизни и смерти. Ведь я успела по-настоящему прочувствовать, что такое жизнь. На протяжении девяти месяцев эмбрион становится человеком. Сложнейшие системы создают его мозг и кровь, закладывают внутренние органы, формируют зрение и слух в непрестанной слаженной работе. Девять месяцев фантастически сложного, безупречного труда на идеальной фабрике жизни, где процессы отлажены с точностью до секунды, а вещества отмерены с точностью до крупинки. Стоит за этот срок произойти мельчайшему сбою в работе органов или гормонов, стоит матери выпить не ту таблетку или заболеть легкой болячкой, как может родиться неполноценное существо, урод, инвалид. Но вот организм, невероятно тонко лавируя, обошел все подводные камни и вздохнул с облегчением: человек родился, он жив, он стал собственной сложной и хрупкой системой. Потом требуются годы кропотливого труда, предельной осторожности и вечной бдительности, пока новорожденный организм не войдет в пору своего цветения. И тогда, когда впору второй раз вздохнуть с облегчением – невероятная система под названием «человек» выросла и развилась до конца, тело наполнено жизненными силами, а мозг знаниями и планами, – именно тогда один из сильных мира сего вдруг решает, что тот или иной участок земли должен приносить доходы именно ему, а не кому другому. Для этого требуется выросший человеческий организм. Политик не видит того, что поставленный на поле боя солдат когда-то был крошечным пульсирующим эмбрионом, а потом – новорожденным с огромной, готовой оторваться головой, и эту голову осторожно придерживали, беря его на руки. Он видит, что сейчас, по прошествии каких-нибудь двадцати лет, голову новорожденного следует продырявить пулей. Тупой кусок металла, разрывающего мозговую ткань, против многих лет высочайшего мастерства по производству жизни. С каким непостижимым спокойствием общество уравновесило заранее несопоставимые чаши весов!