Ребенок
Шрифт:
Коляску я везла через парк, и женщины, знакомые мне по прогулкам, окликали меня и махали рукой, я тоже старалась изобразить нечто вроде приветствия. Я даже заставила себя улыбаться – никаких слез! Мое прощание с Москвой должно быть как можно более достойным.
Уже замаячило метро, я увидела на подходах к нему столы с «беспроигрышной» лотереей, что каждый день взимали налог на человеческую доверчивость, и впервые усмехнулась тому, как, оказывается, легко попасться в жизни на крючок. Достаточно лишь поверить в свою удачу… Я начала нашаривать в кармане мелочь и думать о том, пустят ли меня в метро с коляской.
На
Я посмотрела ей вслед без облегчения. Кем бы она ни была, она оставалась бабушкой Антона и старым человеком, которого я, как ни крути, заставила уйти из дома. Вот, оказывается, на что я способна! Но разве это я? Это то, чем я стала после рождения ребенка, когда мне пришлось вести войну за выживание со всем миром сразу. Думает ли о приличиях сидящий в окопе солдат?
Все еще оцепенело стоя на дорожке парка, я вгляделась в ангелоподобное, белое личико спящего в коляске существа и не поверила, что одно его присутствие в мире способно вызывать такие бури. А все-таки прав был Козьма Прутков: «Не верь глазам своим!» Я медленно развернула коляску к дому.
Когда Антон позвонил в дверь, я напряглась, как перед прыжком с трамплина. Его первыми словами наверняка будут такие: «Привет! А где бабушка?» И на этот вопрос у меня не найдется ответа…
– Привет!
Антон поискал глазами Марию Георгиевну и, не слыша от меня никаких комментариев, спросил:
– А что, бабулька уехала?
Я сглотнула слюну и кивнула. Антон рассмеялся:
– «Не вынесла душа поэта…» Я смотрю, вы с ней капитально не сошлись характерами!
Такое наблюдение было для меня новостью. Мне-то казалось, что Антон считал нас с Марией Георгиевной идеальной парой. Но тем не менее он не стал выпытывать подробности разрыва, а начал спокойно раздеваться, на ходу бросив: «Как там с обедом?»
«Чудесно! – подумала я, отправляясь на кухню с нехорошим, звериным чувством в душе. – За последний месяц в моей жизни произошло нечто соизмеримое с установлением и падением татаро-монгольского ига, а Антон по-прежнему ни к чему не причастен!»
Позже, наблюдая за тем, как он неторопливо ест, повествуя мне о каких-то трениях с начальником своего курса, я почти что с ужасом подумала: «А ведь все действительно кончено! Прежде, во время жизни в нашем доме-муравейнике, он с теплым участием спрашивал о том, почему у меня сегодня грустные глаза. А сейчас, когда меня то швырнет об скалы волной, то я из последних сил выберусь из-под руин, он не видит ни единого повода для беспокойства».
Пока Антон дохлебывал борщ, я стала накладывать ему второе.
– Всего полдня как бабушка уехала, – раздалось у меня за спиной философское замечание, – а свежего супа уже нет.
– Что?!
Я резко повернулась, видимо, с возмущением на лице, потому что Антон рассмеялся.
– Да шучу я, не бери в голову, мне можно и вчерашний! Это у старшего
Мне показалось, что с меня сорвали темные очки и в глаза хлынул мучительно резкий свет. Так он, оказывается, все замечал! Все видел и не вмешался! С безопасного склона горы он наблюдал за тем, как на меня обрушивается Мария Георгиевна, и ни разу не рискнул прийти мне на помощь! Головокружение и слабость отступили в сторону, и ярость бросила меня вперед.
– Значит, ты в курсе, что я устала? – со змеиным присвистом прошипела я. – Ты в курсе, что твоя бабушка гоняла меня, как ломовую лошадь? Почему же ты за меня не заступился?
Антон пожал плечами, как если бы не считал это серьезной темой для разговора:
– Чего ради я буду вмешиваться в ваши женские разборки?
– Ради меня! – завопила я на грани истерики.
Антон промолчал, переведя глаза на окно, и я с ужасом осознала, что вот оно, мое крушение. Меня в его жизни не существует, а любые надежды на это – иллюзия. В приступе судорожного плача я метнулась вон из кухни. Следующим шагом будет убраться из Москвы.
Уже привычно кидая на дно чемодана пачку памперсов и вновь вытряхивая из шкафа Илюшкины вещи, я с неожиданной трезвостью прикинула, что добраться до вокзала с коляской мне все же не удастся. Значит, ребенка – на руки, и в такси! Но денег, отложенных мной на билет, хватало в обрез, и я, полуобернувшись, обратилась к Антону:
– Дай мне, пожалуйста, полтинник на такси! И будем считать, что мы в расчете.
– Не дам, – холодно произнес Антон.
На протяжении всех моих сборов он стоял, скрестив руки на груди и прислонившись к дверному косяку. Я же, чтобы получше упихать вещи в чемодан, встала на колени и сейчас обратилась к Антону, будучи именно в этой позе. Рабыня и господин… Унижение, что я испытала, перекрыло мне горло, едва позволяя сделать судорожный вздох.
– Не дашь? – Я вскочила на ноги.
– Нет.
И тут я поняла, что сюжет фильма «Люди-кошки», где женщина превращается в пантеру, вовсе не выдумка Голливуда. Я ощутила, как шерсть дыбом встала у меня на загривке, лицо исказилось до пропорций кошачьей морды, уши плотно прижались к голове, а из горла вырвался невнятный рев. Я размахнулась, но не сумела дать обычную человеческую пощечину.
Пальцы сами собой согнулись по образу когтей, и удар получился направленным, не справа налево, а наискось – сверху вниз, как у зверя, раздирающего добычу. Антон схватился за лицо. В последний момент он успел слегка отпрянуть, и раны получились не такими глубокими, как могли бы, но четыре ярко-красных полосы дружно пролегли на скуле, щеке и шее. Они мгновенно наполнились кровью.
Не отнимая рук от лица (кровь уже сочилась между пальцами), Антон побрел в ванную. Я болезненно вскрикнула, словно ударили меня саму, и бросилась в угол, где скорчилась, упав на колени. Меня трясло. Примерно через полчаса, когда я услышала, как Антон возвращается, я пригнулась к самому полу и прижалась к стене.
– Знаешь, почему я не хотел давать тебе денег? – ровным голосом спросил он.
Я нашла в себе смелость повернуть голову. Кровь удалось остановить, но красные полосы на лице угрожающе полыхали.