Ребенок
Шрифт:
Под конец проливного плача я могла лишь тяжело дышать и отчаянно всхлипывать. Даже преступнику объявляют в суде, по какой статье он отправляется на нары, и четко отмеряют ему срок наказания. Я не знала ни первого, ни второго, и если могла о чем-то догадываться, то лишь о том, что угодила в свою тюрьму за отсутствие состава преступления. Я не убила ребенка тогда, когда закон давал мне на это полное право, и сейчас расплачиваюсь именно за это. Что за бред эта жизнь! Настоящий больной бред!
– Женщина!
Я испуганно обернулась на суровый, хотя и визгливый, голос.
– Что же вы так ребенка пугаете?! Это как же не стыдно завывать у него на глазах!
Впервые в жизни мне совершенно сознательно захотелось прикончить человека. Того самого, что произнес эти слова.
Как бы там ни было, я решила не сдаваться, и последующие месяцы были подогреты азартом борьбы. Возможно, ненависть – не менее сильное чувство, чем любовь. Пусть она и не окрыляет, но дает силы жить. Я возненавидела
Ненавидела ли я ребенка? Не знаю. Скорее всего по отношению к нему я испытывала отчаяние. Точно так же я отчаивалась бы, увидев препятствие, которое мне никогда не преодолеть.
Вряд ли Антон подозревал о том, какими чувствами я живу: любая жертва на моем месте постаралась бы сдержаться и не показывать палачам своих страданий. В те минуты, когда его рука прокрадывалась под одеялом к моему бедру, гладила его, спускаясь к талии, и, все учащая движения, кругами скользила по спине и ягодицам, я думала: неужели он не осознает, что любовь в неволе противоречит всем законам природы? Это просто nonsense, выражаясь его любимым английским языком. Даже звери в зоопарке не хотят спариваться в клетке, и уж тем более они не стали бы совокупляться с теми, кто их туда посадил. Права я была или нет, но я считала именно Антона первопричиной своих несчастий, тем, кто сухим вышел из воды, оставив меня барахтаться в мутной тине. Его рука все сильнее притягивала меня к себе, я уже чувствовала настойчивую горячность другого тела и была обязана как-то на нее ответить. Как? Ни тигры, ни мартышки не желают брачных игр за решеткой, а что уж говорить о людях с их высшей нервной деятельностью! Однако человек способен на то, что недоступно ни одному животному: он может себя заставить.
Я не притворялась и не разыгрывала страстных сцен. Я закрывала глаза, чтобы не видеть лицо человека надо мной, и предоставляла своему телу полную свободу реакций. Неизвестно с кем, неизвестно где – с этим еще можно было смириться, но сильной и яркой радости от полного воссоединения с любимым я уже не получала. Ощущались лишь слабые отголоски от некогда буйного торжества. Впрочем, на фоне моей вечной душевной смуты мне было достаточно и этого.
Проблема того, как вернуться к жизни через работу, занимала меня гораздо больше, чем проблема удовольствия от секса. Среди многочисленных объявлений в газетах ко мне могли теперь относиться лишь те, что предлагали работу на дому. Шить рабочие рукавицы я не умела; для того чтобы выращивать грибы, мне пришлось бы переселиться в подвал; но возможность болтать языком по телефону показалась мне вполне приемлемой. Продавать оптовикам товары со склада? Нет ничего проще! Да, я уже занималась продажами, только немного в другой сфере… А какая, вы говорите, будет оплата? По количеству заказов?
Я еще больше воспрянула духом: уж что-что, а уболтать человека так, чтобы он ввязался со мной в торговые отношения, я умела. Первые несколько дней работы прошли на волне энтузиазма, я старалась не очень замечать, что к вечеру разговариваю с клиентами все более напряженным тоном. Ничего не поделаешь, такая работа! В конце концов, в начале своей маркетинговой карьеры я тоже бесперебойно отвечала на звонки, но… при этом мне не приходилось одновременно выслушивать канюченье ребенка, вцепившегося в мою ногу. «Ы-ы-ы-ы-ы!» Упершись в пол изо всех сил, на которые были способны его ножки, Илья оттягивал меня от телефона, а когда ему это не удавалось, начинал с отчаянным плачем прыгать на месте или валиться на пол. Иногда, глядя на меня в упор, он демонстративно тужился, и, пока я скороговоркой договаривала клиенту цены, детские штанишки тяжелели на глазах. Я кричала, шлепала его, стаскивала испорченную одежду, бежала ее застирывать, в этот момент опять звонил телефон, я кидалась отвечать на звонок, Илья топал в ванную и разглядывал брошенные там испачканные штаны, я бросала трубку и бежала отмывать ему руки, телефон звонил опять, Илья опять бежал к своим штанам, я кричала клиенту «Извините, я сейчас!», закрывала дверь в ванную, снова бросалась к трубке, там уже шли гудки, Илья с плачем колотил ладошкой по двери, я орала на него на грани истерики… Все мои вопли и шлепки не приводили ровным счетом ни к чему: ребенок хотел, чтобы я занималась им, а не телефоном, я хотела, чтобы ребенок занимался игрушками, а не мной. Чем сильнее становилось мое желание, тем больше крепло оно и у Ильи. Если раньше он еще мог минут пять самостоятельно поводить фломастером по бумаге или поклевать с тарелки замороженную черную смородину, то сейчас ребенок таскался за мной, как
Антон проявлял себя немногим лучше Ильи: «У себя дома я хочу отдыхать!» А вот я хочу работать, но это не мой дом, и условия диктую не я. Единственное, что я могу сделать, – это зарыдать, но мой плач ни на кого не производит впечатления: Антон берет Илью на руки и отправляется вместе с ним смотреть мультики. Союз против меня – армия неприятеля вдвое больше. Помнится, Наполеон говорил, что Бог всегда на стороне более сильной армии…
Я стала все чаще срываться. Представьте себе лошадь, запряженную в несколько разных повозок, которую погоняют все кучера сразу, причем чаще всего в противоположных направлениях. Ребенок гнал меня прочь от телефона, желание работать – обратно. Антон принуждал кругами трусить по квартире, а ноги несли меня в человеческий коллектив… Не имея возможности взорвать свою тюрьму изнутри, я взрывалась сама. Уже и не припомнить те крошечные поводы, по которым я орала на пределе своих возможностей: куда-то подевалась нужная мне кастрюля или же ребенок опрокинул чашку с водой… Как одна-единственная песчинка, попавшая в тесный ботинок, делает ходьбу невыносимой, так и эти крошечные неприятности ставили меня на грань выживания в моем сузившемся до неузнаваемости мирке.
Ребенок проходил через тот возраст, когда познающие мир существа лезут куда ни попадя и трогают все на свете. Он стягивал на себя предметы со стола, ухватившись за скатерть, пытался залезть на табурет и переворачивался вместе с ним, совал руку в тостер (к счастью, неработающий) и не мог вытащить обратно. Каждое приключение сопровождалось ревом, но на второй месяц своей работы я почти перестала откликаться на этот рев. Вместо естественной человеческой реакции: «Что-то случилось – надо помочь!» в голове у меня всплывало одно: «Ну вот опять! Когда же это кончится?!» (Попутно я всегда вспоминала слова одной моей знакомой молодой матери, между прочим, учительницы начальных классов: «И вот когда это крошечное, беззащитное создание тянет к тебе ручки и, захлебываясь от слез, кричит "Мамочка!", тогда-то и хочется дать ему сковородкой по голове!»)
Однажды крик, раздавшийся из комнаты в момент моего рабочего разговора по телефону, стал настолько душераздирающим, что я бросила трубку, не договорив с клиентом. Илья в последнее время полюбил прыгать на диване, ухватившись за его спинку, спинка же состояла из диванных подушек. В какой-то момент ребенок чересчур отклонился назад и не смог удержать равновесие, а опора, в которую он вцепился, подвела и рухнула вместе с ним. Когда я вбежала, Илья валялся на спине с судорожно поджатыми ручками и ножками и дико распахнутым ртом. Лицо его было бордово-красным, и мне показалось, что я увидела не ребенка, а одну его голову, неистово взывающую о помощи. Я бросилась, подхватила его на руки, на затылке, которым он ударился о паркет, вспухала огромная шишка. Илья дергался и извивался, не зная, как ему избавиться от боли, и я потащила его в ванную комнату, чтобы намочить ушибленное место холодной водой. Все это время как заведенный звонил телефон, и, пока я держала ребенка на коленях, направляя ему на затылок ледяную струю из крана, ко мне впервые пришла непрошеная мысль: а стоит ли этого моя работа?
«Стоит!» – твердо сказала я себе полчаса спустя, когда измучившийся от плача Илья надолго заснул и я в течение трех часов имела бесценную возможность спокойно отвечать на звонки. Стоит, потому что только в моменты работы я чувствую себя человеком, все остальное время – я мыслящая приставка к неразумному существу. Изо всех своих знаний, умений и талантов я использую один примитивнейший здравый смысл, который напоминает мне не ставить чашки с горячим чаем на край стола и убирать подальше от ребенка вилки и таблетки. Стоит! Иначе мой дар общения с людьми скончается от отсутствия собеседников, способность стратегически мыслить покинет меня за отсутствием поля боя, а природная энергичность уйдет лишь на то, чтобы вовремя подхватывать падающего с дивана глупыша.
«Стоит!» – уже радостно пропела я себе, отправляясь в конце марта за положенными мне деньгами. Сразу за два месяца – значит, сумма должна быть приличной. (Дома я уже несколько раз для верности перемножила количество заказов на гонорар за каждого клиента.) Был вечер, я оставила Илью с одной из своих знакомых мамаш и ехала налегке со взмывающей вверх от радости душой. Как же давно я не держала в руках собственные деньги и как же я по ним изголодалась! Деньги, которые я могу потратить как мне заблагорассудится, не обращаясь при этом ни к кому с просительной улыбкой. Моя собственность! Сколько месяцев я жила за счет Антона фактически как приживалка – за еду и кров, нещадно подавляя такую естественную для женщины потребность в чем-то новом и красивом. Мне теперь и миллиона не хватит, чтобы вволю наделать покупок! Ну ничего, мало-помалу – от зарплаты к зарплате – я буду возвращать себе женский облик малиновым свитерком вон из той витрины, удивительной розовато-золотой заколкой из стоящего на моем пути ларька, такими же нарядными и сияющими серьгами, что я вижу на девушке, выдающей мне зарплатную ведомость…