Ребенок
Шрифт:
Отец возмущался, что он нас ставит перед фактом таким вот образом, а я, как это ни смешно, даже не удивилась – я ведь чувствовала… Ребенок! У моего ребенка есть ребенок – невозможно в это поверить!
Как выяснилось впоследствии, Юрина мама обо всем знала, но Антоша умолял ее нас не нервировать раньше времени. И она ни словом не намекнула – узнаю свекровь! Поколению наших родителей выдержки не занимать.
Единственное, чего я боялась, – это встретиться в своей квартире с бойкой провинциалкой, подцепившей обеспеченного московского мальчика, но все обошлось: эта Инна – совсем другой типаж. Мне понравилось, как она держалась – напряженно и вежливо. Ни страха, ни дерзости, ни заискиваний. К нашему приезду был приготовлен вкусный
Уже за чаем я заметила, что Юре она вроде бы тоже нравится. Славная девочка, ничего не могу сказать, и внешне симпатичная. Только очень бледная и глаза какие-то уж слишком взрослые.
Ужасно хотелось посмотреть на внука, но в момент нашего приезда он спал, а когда проснулся и вбежал в комнату босиком и в одной маечке, я опять чуть не всплакнула: чистый ангел! И вылитый Антоша в этом возрасте, даже так же смеется басом, как и он.
Вечером мы вместе с Инной пошли выгуливать ребенка и смогли спокойно поговорить без мужчин. Разговор подтвердил мое первое впечатление от этой девушки. Видимо, у них с Антошей все действительно произошло случайно, но Инна не захотела прерывать беременность. И правильно сделала! Через что бы ни пришлось пройти, лучше через это пройти, чем убивать собственного ребенка. У меня в свое время не хватило стойкости – у Антоши могло бы быть трое младших братьев или сестер… Но по советским временам все давалось так тяжело! О памперсах и не слышали, стиральную машину не купить, очереди в магазинах за любой мелочью такие, что жить не хочется, да и мелочей этих было: раз, два – и обчелся. А роддома – так лучше вообще не вспоминать!
Ей, конечно, тоже не сладко пришлось. Как я ее понимаю! Когда родился Антоша, мне было не восемнадцать, как ей, а двадцать пять: и высшее образование за плечами, и специальность, и престижное КБ; папа (он работал в МИДе) успел получить двухкомнатную квартиру и отдал нам с Юрой, а потом мы вообще поменялись в этот элитный район, и ребеночка я хотела, но как же тяжко оказалось засесть дома и выпасть из жизни на целых два года! Потом-то я отдала Антошу в ясли, но два года одиночной камеры без отдыха и развлечений… Без друзей, без поездок (мы с Юрой так любили походы!), без работы… Точнее, я трудилась без передышки – то над ванной с бельем, то над плитой, – но разве это у нас считается работой? Это кто-то обозвал радостью материнства.
Иногда я задумываюсь над тем, как женщины выращивали детей века назад, не имея ничего того, что мы сейчас называем элементарными бытовыми удобствами: центральное отопление, плита, горячая вода, уж не говорю об электричестве и высокоразвитой медицине. Как им вообще удавалось выжить после рождения ребенка, а не рухнуть под грузом забот о нем и о хозяйстве? И ведь выживали век за веком! Наверное, потому, что воспринимали ребенка как самое важное дело своей жизни и радовались тому труду, что был с ним связан. Кое-где его так воспринимают и до сих пор. Когда-то у Юры был сослуживец-грузин, живший в Тбилиси, но часто наведывавшийся в Москву в командировки. Когда он первый раз пришел к нам в гости, я стала расспрашивать его о семье (у него была жена и две дочки, ровесницы нашего сына). Меня тогда волновал вопрос Антошиного поступления, и я спросила, какую специальность собираются получать девочки Тенгиза. Он помолчал, а потом деликатно, отдавая дань моему невежеству, ответил: «Софико воспитала их как будущих матерей». Я помню, как поразил меня этот ответ: что такое будущая мать? Вот будущий конструктор – это человек! Летчик-космонавт, кардиохирург, оленевод, укладчица рельсов… Ценность женщины определялась ее профессией, и здесь официальная
Должно быть, с точки зрения жены Тенгиза, то, что происходит в воспитании современных девочек, должно казаться несусветным. Родители их всеми силами побуждают получать образование и находить достойную работу (иными словами, становиться человеком), мысль о замужестве к ним приходит самостоятельно, а ребенок «случается». И становится таким же тяжелым случаем, как не привитая в детстве корь у взрослого человека. Ведь мы имеем полное отсутствие иммунитета: знаний, навыков и вообще понимания того, что с тобой, несчастным специалистом женского пола, происходит.
Мне приходит на ум и другое сравнение: яблоня, из которой пытаются вырастить корабельную сосну. Ей обтесывают изящно изогнутый ствол, обрубают раскидистые ветви; но рано или поздно природа берет свое и вызревший богатый урожай ломает неподготовленное к нему дерево. Куда деваться яблокам? Да куда придется! В сад, группу продленного дня… И там они прорастут так, как получится. Сейчас-то я осознаю, что Антон, какой он есть, – это скорее его заслуга, чем моя собственная.
Почему мы не можем нести на себе груз этих яблок? Возможно, потому, что он был не доступен и нашим матерям. Они и так тащили на себе всю послевоенную страну, не имея возможности переложить ее бремя на мужские плечи. А может быть, я и не права: видеть в женщине мать перестал и весь так называемый цивилизованный мир, включая и те страны, что во время Второй мировой сохраняли нейтралитет.
Но я готова вновь пустить свои обрубленные ветви. Сейчас, когда жизнь давно перевалила за половину, начинаешь наконец понимать, в чем состоит твое истинное предназначение. Подарить миру еще одну жизнь! Две жизни, десять жизней… Я должна вырастить этого мальчика за всех тех детей, которым когда-то не дала родиться. Сколько бы у Инны с Антоном ни появилось еще сыновей и дочерей, я буду поднимать их всех! Что за прилив чувств – сама от себя такого не ожидала. Видно, природа все-таки взяла свое: старое дерево все еще способно плодоносить.
Я ушла в свои мысли, а тем временем Илья нашел на земле и потянул в рот какую-то яркую бумажку. Инна резко его одернула. Он обиженно скуксился (не понимает, за что на него налетели, ведь так интересно попробовать на зуб!). Я тут же постаралась отвлечь его внимание, и слезы высохли в одну секунду – уже рассматривает божью коровку. Инна раздраженно смотрит в сторону: у меня получается нейтрализовать ребенка, а у нее – нет. Но она требует от него взрослого поведения: живи самостоятельно и давай жить другим, а я ничего не требую, просто радуюсь, что он у меня есть. К сожалению, или к счастью, это единственно верная тактика с детьми; овладеть же ею можно либо от большой любви, либо от большого опыта.
Сейчас, в мои сорок восемь, у меня есть и то и другое. Я попрошу этого малыша подать своей бабушке ручку и с радостью войду в его детский мир, который кажется моей невестке таким несуразным. Мы с Илюшей не будем ее задерживать – пусть улетает к «большим» делам и «большим» событиям, будем ждать ее к вечеру как желанную гостью. Я подняла ребенка на руки, приговаривая: «Божья коровка, улети на небо, принеси нам хлеба…» – и когда насекомое взлетело с его ладошки, малыш восхищенно замахал руками.
Я чувствую тяжесть яблок на своих ветвях.
XXIII
– Инночка, а почему ты назвала его Ильей?
– Не знаю. Просто имя понравилось.
– Илья Антонович… По-моему, так звали какого-то художника. Ты не помнишь?
– Если вы про Репина, то он был Илья Ефимович.
– Ну, не важно.
Про себя я тихо рассмеялась: внук казался моей свекрови исключительным явлением природы, а отнюдь не элементарным следствием человеческого совокупления.