Ребята из УГРО
Шрифт:
— Слава тебе господи, — говорил он во весь голос, — и на этот раз пронесло. Помоги твоему рабу Григорию в последнем деле, и я обещаю тебе, господи, отслужить благодарственный молебен в первой же церкви.
Отвесив низкий земной поклон, Международный быстро зашагал к прииску.
Уверенно сворачивая из одного переулка в другой, он остановился возле небольшого дома, три окна которого смотрели на улицу, огляделся. Кругом не было ни души. Собаки, пригревшиеся в своих закутках, не подняли лая на полуночного прохожего. Пробравшись через сугроб к окну, Никитский тихо стал скрести ногтем
— Пусти раба Григория на постой. Пришел я один, без хвоста, ни одна душа не попалась по дороге.
Дверь открылась шире, и, едва Григорий Павлович оказался в сенцах, теплые женские руки обвили его шею.
— Заходи, Гришенька, заходи, не чаяла до весны, до мая, и встретиться, — радостно и торопливо говорила буфетчица, помогая гостю раздеваться. — Сейчас накормлю, напою, обогрею. Вырвался, значит, из их лап. Да что я говорю. Разве тебя решетки удержат!
Она провела Никитского в комнату, ловко завесила окна, выкрутила фитиль в керосиновой лампе и бросилась в кухню. Почти тотчас вернулась с бутылкой, двумя рюмками и только потом сообразила, что предстала перед гостем в ночной сорочке. Накинув халат, снова исчезла, принесла закуску.
— Давай с мороза по рюмке, за встречу, а потом уж накормлю как следует. Расскажи, как ушел, как сюда добрался. Я как получила твою записку, так и обмерла вея со страху. Ну, думаю, опять схватили моего сокола ясного. Прощай все мечты и надежды. Я ведь только и живу надеждой на светлые денечки. Все время английский зубрю, французский повторять хожу к одной старой дуре.
Хозяйка налила еще по рюмке коньяка, но Никитский ее остановил:
— Сначала перевязку мне сделай.
— Что с тобой, ранили? — Ангелина бросилась к нему.
— Чепуха… Чтобы уйти, пришлось их «закосить» на больницу, сам стеклом пописался, меня дурачки в городскую доставили, вот оттуда и рванул. Ладно, перевяжешь, потом давай о деле.
— Дело стоит готовое. Интересовалась, когда повезут, говорят, еще дня три или четыре. Едва половину набрали. Сейчас, при морозах, поменьше добывать стали. Но я так думаю: пара-то пудов у них лежит.
— Вот и отлично, нам больше и не унести. Не надо жадничать. Жадность многих сгубила.
Буфетчица принесла таз с теплой водой, откуда-то достала бинты.
— Придется, Гришенька, потерпеть, — объявила она, осматривая присохшую повязку. — Знаешь, может, сделаем так: я промочу все спиртом и забинтую сверху. В больнице-то тебя ладно запеленали. Бельецо смени. Я тебе приготовила тонкое, из мадаполама, а сверху вот шерстяное надень. Чтобы не застудиться.
Прямо в нижнем шерстяном белье Никитский сел к столу, налил коньяк и, когда буфетчица хотела поднять рюмку, придержал ее руку:
— Расскажи о помощнике, одному это дело не взять.
— Зачем одному? Я у тебя первая помощница. Или ты во мне сомневаешься? — Опьяневшая от радости, всегда сдержанная на людях, женщина превратилась в игривую молодуху.
— Верю тебе. Но мне сила нужна. Тот ведь мюллеровский «медведь»
— Не горюй, Гриша. Третий год берегу тебе помощника. Мужик зверь, два мешка с сахаром на себе несет. Все ко мне сватается, а я как святая, даже в дом ни разу не пустила. Вот его и возьмешь.
— Пойдет ли?
— Пойдет. Расцелую, обниму — и пойдет за мной хоть под лед. В прорубь.
— Ну, в прорубь, может, и нырнет, а на дело как?
— Будь уверен, он, правда, всего один раз по статье пятьдесят девять три мучился.
— Не люблю бандитов, — вздохнул Никитский.
— Так ведь не надолго он нам и нужен. Всего на одно дело. А там… — Женщина не договорила.
— Тогда так. Брать будем послезавтра в ночь и двинемся на тракт, Сенька будет на своих колесах встречать.
— Сенька? Ох, Гриша, он ведь трус, заложит. Или подведет, не приедет.
— Вот на трусость его и рассчитываю. Мои-то инструменты и пушку два года хранил.
— Как скажешь, так тому и быть. Отдаю я себя всю в твои руки, увези меня отсюда, Гриша.
Опустела первая бутылка, появилась вторая, пошел более откровенный разговор, без недомолвок.
— Может, Гришенька, лучше в Маньчжурию? Доберемся до Улан-Удэ, там в степи отыщем дружков моего атамана, и проведут через границу. Легко и близко.
— Далась тебе эта Маньчжурия! Что же ты здесь, и газеты не читаешь? Радио не слушаешь? Японцы всю Квантунскую армию в Маньчжурии к границам стягивают, да и красные, наверное, войск понагнали, так что там сейчас и сурок не прошмыгнет.
— Нет, я просто так. Вспомнила своих знакомых, вот и захотелось еще раз свидеться. Заодно и посчитаться. Скажи, Гриша, помог бы ты мне кое-какие должочки получить? Знаю, знаю, что скажешь. А посчитаться мне есть с кем. Я тебе не рассказывала, а сейчас скажу… Давай еще за встречу, — предложила буфетчица, разливая в рюмки коньяк. — Когда атаман в ловушку попал, я не стала ждать, чтобы и за мной пришли, все в переметные сумы сложила и подалась с одним казачком, которого ко мне атаман приставил. Сам понимаешь, что у меня в сумах-то не тряпки были. Долго мы с ним скитались, но в конце концов повезло, перешли границу. В ближайшем городке белого офицерья толпы. Я тогда дура была, но молодая, красивая. В первый же день у моих ног капитаны, полковники… Определили в гостиницу, две горничные, туалеты, парикмахер. Ну, думаю, вот жизнь началась. Вечером в мою честь банкет, шампанское, тосты. Ну и распустила я слюни. Утром проснулась в канаве. На мне дерюга, какую сроду и не нашивала. Вся в грязи. Бросилась в гостиницу — не пустили. К коменданту белоэмигрантского отряда — тот велел выгнать в шею. Кинулась в полицию. Едва я порог переступила, урядник кричит: «Пошла вон, потаскуха!» Остались у меня здесь кое-какие похоронки, вот и вернулась. Нет, Гришенька, в Маньчжурию я не хочу, разве только с пулеметом… Чтобы посчитаться… Давай лучше спать ложиться.