Рецепт изготовления человека

Рат Георгий

Теперь, вообще, всё, чего касались взгляд или мысль Семёна, было другим: новым, но малозначимым, будто картонным. И лишь запечённый мушт у тёти Бэлы остался символом и опорой настоящей реальности, продолжая радовать вкусом и печалить малым количеством.

Дачники

Домики в дачном посёлке стояли кучно. Публика небогатая; и заборы, по большей части, сетчатые да из редкого штакетника. И, понятно, визуальная коммуникация между жильцами становилась неизбежной, местами даже настороженно-интимной, что и давало Тамаре Витальевне, хоть и нагруженной тазиком стирки, нести себя по двору приосанившись,

как бы с демонстрацией. Бельё вывешивалось так же величаво и по особенному правилу: на первой нитке, ближней к соседской изгороди, помещались исключительно полотенца. Далее, по мере уменьшения нравственной значимости, шли простыни, за ними носки с чулками и всякое нательное. А уж после – трусы, свои и мужнины. Последний ряд – с рубахами и блузами – защищал сокровенные тылы и прикрывал фланги. Об окончании фортификационных работ извещалось ссыпанием в тазик лишних прищепок и громким – на весь посёлок – предостережением вышедшему покурить супругу: "Опять в исподнем выперся яйцами отсвечивать?! Посношу к ебеням!"

Кефир

«Кефир, блядь…» – прохрипел Боря, крепко скривившись. Можно было обойтись и без мата, тем более, что рядом сидела едва знакомая Борису дама, на которую, вдобавок, он уже строил планы. Можно было сказать, например, «кефир, блин…», или «чёрт», или просто «кефир…». И кривиться себе потом, сколько влезет. Но такие формы абсолютно бы не удовлетворяли мыслительным и пищеварительным процессам, достигшим в Борисе пиковых показателей.

Сегодня утром, плотно позавтракав, он сел в автобус до Иерусалима, имея желанием провести полтора часа пути в снах, оборванных ранней побудкой. Боря скинул сандалии, умостился поудобнее и, едва закрыв глаза, услышал: «Не занято? Извините…» – «Пустой, зараза, автобус! – подумал Борис; хотел было не ответить, но сердце щекотнул чуть слышный знакомый аромат. Глаза открылись сами:

– «Ланком»?»

– «Ланком Сикким»! Ещё помните? – сказала премилая барышня.

Как же не помнить? Так пахла в восьмидесятых университетская деканша в своей постели на отработке Борисом незачётов по трём дисциплинам. Или по четырём. Куда их было считать птенчику, зажатому меж бёдер богини сопромата!

Борины ноги скользнули в сандалии, а живот втянулся до пристойной конфигурации: «Садитесь, конечно! Тоже – в столицу?» На кой это знакомство было ему нужно, Борис знать не хотел. Движение, давно ставшее рефлексом. В последние годы оно часто прекращалось на дальних подступах к телу, ограничиваясь лишь признаком победы – вспышкой согласия в девичьих глазах. Этого хватало. Собственно секс виделся, как формалистское излишество. Высшее наслаждение палача – не в крови клиента, а в её безусловной доступности. К тому же, кошелёк нынче активно возражал, да и постельные откровения, типа, «О, где ты был раньше!» и «Я не знала, что бывает так хорошо!» истребляли остатки потенции.

Дама села и отвела прядь со щеки: «Не переношу молчать в дороге. Виктория, если позволите!» Да тут на двадцать минут работы! Боря даже огорчился: «О-очень приятно! Борис!» – «У Вас с «Сикким», должно быть, связано что-то такое этакое?»

Каких двадцать?! Десять – от силы! Гиалуроновое личико, голосок со смешинкой. Наверняка, уже бабушка. Сорок шесть – сорок восемь. С козлом, сломавшим всю жизнь, рассталась лет пять назад. Наслаждается свободой, замышляя новое, но счастливое рабство.

– Конечно, не без этакого, но уже хочется, знаете, чего-то своего. Очаг, тепло…

Вика посерьёзнела:

– О, как я Вас понимаю! А Вы…

– Как ветер!

– Вот ведь бывает!

– Но

порох сух! – сказал Боря и приосанился. –

Был синтаксис стыдлив и робок

И с пунктуацией – бардак,

Но всё-таки меж ваших скобок

Встал восклицательный мой знак!

– Ой, какая прелесть! Это ваше?!

– Баловство! Забава юности. «Мы перо приравняли к штыку…»

В Борином желудке тревожно булькнуло. Автобус выбрался из города, прибавил скорости. Страницы родного текста пока перелистывались спокойно и уверенно:

– Я вспоминаю Вас, мадам,

Как вор углы чужого дома:

С тоской и негой пополам,

И с фомкой со следами взлома.

– Чудо! Чудо какое!

Разговор ладился. Вика охотливо давала приручаться, голые коленки сумочкой уже не прикрывая. Читала что-то своё, «из раннего», быстро перешла на воспоминания, потом сдобрила их оптимистичными мечтами и, наконец, добралась до внуков. Хотя это был самый трудный для восприятия эпизод, Боря решил не подсекать и расходовать время рационально, на натянутой леске.

Это было мудрое решение! Когда Вика сказала «А Павлик! До чего же умненький! Дай, говорит, баба, дай!», Боря искренне обрадовался поводу засмеяться, глуша сильное урчание в животе:

– Да, внучата – это чудо! А у меня нет, к сожалению!

– Ну-у, как же вы так?

– Наверстываю по мере сил!

К счастью, второй внук оказался куда умней первого, и крепнущие позывы Борис давил хохотом немилостиво. Вика закипала: родные кровиночки дарили радость не только ей!

Прилично поддавливать стало минут через десять, и шторки кондиционера Боря перенаправил себе на брюхо. Помогло аж никак. Паника усилилась. «Сука! – думал он. – Даже если у неё вся родня номинируется на Нобелевскую премию, двести грамм говна в Иерусалим не довезти!»

– А то и триста! – добавил Борис уже вслух.

– Не поняла…

– Я говорю «трист»! Грустно, по-французски. Детки вырастают…

– Увы, увы… Но они навсегда остаются для нас детьми!

– Безусловно! Как там у Марины Ивановны?

«Безнадёжно взрослый Вы? О, нет!

Вы дитя, и Вам нужны игрушки…»

– Вы любите Цветаеву?! Как это мило!

– Обожаю! – простонал Боря, гася взрыв где-то в районе обводной кишки.

– О, чудо! А помните вот это… «Две руки, легко опущенные на младенческую голову…»? Вика препроводила декламацию рукой и сбила шляпу с сидящего впереди хасида.

– Ничего-ничего! – сказал тот по-русски. – Лучше Цветаева, чем арабские ножики!

Но Вику уже несло. Она коснулась указательным пальчиком бровки:

«Две руки – ласкать, разглаживать

нежные головки пышные.

Две руки, и вот одна из них

за ночь оказалась лишняя…»

Боря внимал, сжавшись и подвывая на ускорениях. Он перебирал в голове всё, что подмёл утром из холодильника. Колбаска… Ну старенькая, но так-то ничего? Сыр тоже. Маслины, салатик… Всё нормальное! Яичнице со вчера точно ничего не сделается.

Автобус резко тормознул, и Борина аналитика замерла у бездны. Он притаился, пробуя сориентироваться. По ощущениям было вполне сухо, но по запаху, как говаривала деканша, отнюдь!

Вика запнулась, повела головкой по сторонам и остановила молящий взгляд на Боре. Боря показал глазами на хасида. Хасид уже ёрзал и сказал на иврите: «Я слышу, что-то пошло не так, Рони?» Рони, лет двенадцати, показался с зажатым носом в проёме между кресел, уставившись на Вику. «Так на чём это я…? – краснея, сказала она. – Память – кошмар!» – «Я себе представляю» – поддержал Рони и получил от папы подзатыльник.